Двадцать три ступени вниз - [167]

В числе тех, кто считал оправданной, исторически неминуемой суровую расплату с Романовыми, были и многие выдающиеся представители передовой национальной культуры, не стоявшие на марксистских позициях.

Свое письмо из Гаспры в 1902 году Л. Н. Толстой адресовал царю как «любезному брату». Убедившись в бесполезности подобного обращения, перед лицом все новых фактов озверения царского правительства, писатель проникается все более негативным отношением и к личности царя. В одной из своих бесед с Д. П. Маковицким (18 мая 1905 года) Толстой говорит, что прежде резкие отзывы и выражения о царе были ему неприятны, теперь же трудно найти слова, чтобы «достаточно резко писать про Николая и ему подобных».[14] Николая считают священной особой, говорит писатель; между тем «надо быть дураком, или злым человеком, или сумасшедшим, чтобы совершать то, что совершает Николай».[15]

В черновом варианте гаспринского письма (не вошедшем в окончательный текст) Толстой предрекает Николаю, что если он не изменит свою политику и поведение, ему предстоит раньше или позже умереть «насильственной смертью», оставив по себе «и в народе, и в истории недобрую и постыдную память».

Позднее в беседах и записях Толстой прямо клеймит царя как «убийцу», «скрытого палача», достойного представителя династии, которая никогда не правила иначе, как «избивая и мучая людей». При этом проповедник всепрощения не только пророчествует, но и призывает: «К царю отношение как к убийце. Не нужно особенной жалости».[16]

Когда осенью 1905 года, по свидетельству Маковицкого, дошел до Ясной Поляны слух, что Николай II, напуганный революцией, бежал из России (в действительности он приготовился бежать), Толстой сказал:

«— Да, не уехать ему нельзя. Людовик XVI казнен был и не за такие провинности».[17]

Все буржуазные авторы, пишущие о последних Романовых, в один голос заявляют, что постигшего их конца никто из них не мог себе и представить; никому из них и в голову не могло прийти, что с ними произойдет нечто подобное. И финал, и предшествовавшие ему события свалились на Николая неожиданно, как гром среди ясного неба, никакой связи между поведением царя и екатеринбургской концовкой будто бы нет. Николай стал безвинной жертвой стечения роковых случайностей.

Все это неправда. Николаю говорили, что правление может плохо для него кончиться; даже прямо предупреждали, что его поведение может стоить ему головы.

В том же гаспринском письме, за 16 лет до Екатеринбурга, Л. Н. Толстой призывал Николая опомниться, подумать о возможных последствиях того, что делается им и его правительством. «Любезный брат, — писал Толстой, — у вас только одна жизнь в этом мире… Бог дал вам ее не для того, чтобы делать всякие злые дела». Великий писатель призывал царя, пока не поздно, поразмыслить над тем, «какое большое зло ваша теперешняя деятельность может причинить людям и Вам»… Толстой советовал Николаю подумать о своей «безопасности». «Достиг ли я этого, — заключал Толстой, — решит будущее, которого я, по всем вероятиям, не увижу».[18]

Вышло именно так.

За восемь лет до Екатеринбурга флигель-капитан Нилов сказал в кругу придворных, стоя в нескольких шагах от царя: «Будет революция, всех нас перевешают, а на каких фонарях — не все ли равно».[19]

Наконец, уже 10 февраля 1917 года на приеме у Николая II в Царском Селе М. В. Родзянко говорил царю:

«— Ваше величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых нельзя предвидеть. То, что делаете вы и ваше правительство, до такой степени раздражает население, что все возможно…

— Я сделаю то, что мне бог на душу положит, — отвечал царь.

— Я убежден, — продолжал Родзянко, — что не пройдет и трех недель, как вспыхнет такая революция, которая сметет вас, и вы уже не будете царствовать.

— Откуда вы это берете?

— Из всех обстоятельств, как они складываются… Вы, государь, пожнете то, что посеяли.

— Ну, бог даст…

— Бог ничего не даст… Революция неминуема».[20]

Нижегородский купец Бреев, как в наше время оффенбург-баденский публицист Хойер, отрицал за царем какую-либо провинность и даже назвал его «добродетелем». Но называть его «добродетелем, — возражал Горький, — это ошибка вашего невежества, а вернее — лицемерие и цинизм. Этот человек в глазах всех честных людей мира стоит, как самое мрачное, лживое и кровавое явление конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Это фабрикант трупов, истребитель жизни… он играет судьбами русских людей, как слепой в шахматы».[21]

В 1905 году, получив с Дальнего Востока телеграмму об аресте революционеров, Николай II, не проявив никакого интереса к следствию или суду, начертал: «Неужели не казнены?» С тем бо́льшим основанием история задала бы такой вопрос, если бы в Екатеринбурге и Алапаевске в 1918 году участь Романовых оказалась иной, нежели та, которая их постигла.

С первых дней революции народ требовал суда над Романовыми. Он этого добился. Он же выдвинул и судей.

Проблему устранения Романовых с пути России, устремившейся в лучшее будущее, эти судьи, стражи революции, разрешили мужественно и смело, действуя в огненном кольце, стоя перед сонмом врагов.