Двадцать три ступени вниз - [14]

И точно так же, как для кайзера весной семнадцатого года личным ударом была весть о свержении царя, — как о большом несчастье услышали осенью восемнадцатого года Нейгардт, Краснов и Скоропадский о свержении и бегстве кайзера.

Впрочем, он недурно пожил и в отставке, вне дел. Если же, в чем уверены в Бонне демохристианские проповедники, существует царство небесное, покойный кайзер в заоблачных высотах может вдобавок подышать и фимиамами, посмертно воскуряемыми ему в наши дни с рейнских берегов.

Более полувека прошло с того ноябрьского вечера, когда кайзер постучался в ворота замка Амеронген и попросил у графа Бентиннека чашку горячего чая. Там же, в Амеронгене, он 28 ноября 1918 года формально отрекся от престола.

С 1920 года поселяется в усадьбе Доорн, в провинции Утрехт. Принят на содержание Веймарской республикой. Решением прусского ландтага в 1926 году Гогенцоллернам возвращено имущество (дворцы, земли и т. д.) общей стоимостью в сто двадцать пять миллионов марок, кроме того им было выплачено пятнадцать миллионов марок пособия.

На основании 232 параграфа Версальского договора Вильгельм подлежал выдаче Антанте для предания суду, но Голландия отказалась его выдать.

В 1922 году в возрасте 63 лет женился (вторично) на принцессе Шенайх-Каролатт (б. императрица Августа-Виктория умерла в шестидесятитрехлетнем возрасте в 1921 году).

На досуге занялся в Доорне сочинением мемуаров, пытаясь смыть с себя клеймо поджигателя мировой войны. Выпустил пять книг.

Умер в Доорне 4 июня 1941 года.

Но какова прочность привязанностей — и обожествления! Как зачарованные, не могут Шпрингер и Штраус отвести взор от своего кумира, от своего божества. Не того, кто блудным путником прибился к графу Бентиннеку с просьбой о глотке чая, а того, кто четырьмя годами раньше с балкона своего дворца объявил России войну. Перед их духовным взором он по сегодня, словно живой, стоит с закрученными пиками усов на балконе берлинского дворца, и из уст его вылетают слова, обещающие немецкому народу нирвану блаженства в огненной купели глобального столпотворения.

Те самые слова, которыми ему, по известному пожеланию Аверченко, лучше было бы тогда и подавиться.

Заглядывая в гороскоп

С воцарением Вильгельма II дела старого канцлера стали плохи.

Бесцеремонно отставленный с должности, он должен был еще и вкусить горечь провала на арене прусского парламентаризма.

В 1891 году приверженцы Бисмарка выдвинули его кандидатуру в рейхстаг по округу Гестемюнде. Соперником его оказался некий сапожник Шмальфельд, социал-демократ.

Случилось непредвиденное. Князь получил семь тысяч голосов, сапожник четыре тысячи, что означало фактическое поражение Бисмарка, ибо по закону требовалась в таком случае его перебаллотировка. Непривычная еще тогда к подобным конфузам прусская реакция на какие-то мгновения оцепенела. Но что особенно бросилось в глаза Европе и миру — это смятение, охватившее в те дни петербургский двор.

Царь узрел в гестемюндском эпизоде посрамление основ аристократизма, постыдное торжество черни. Его возмутило, во-первых, что князь унизился до публичного единоборства с каким-то социалистом; во-вторых, высокородного фундатора империи немцы не избрали сразу же и единогласно, как следовало быть. Царь затребовал от Шувалова объяснений. В депеше от 24 апреля 1891 года посол замечает: дело не только в том, что «создатель империи оказался в перебаллотировке с социалистом-сапожником», но еще и в том, что из недобрых чувств к фрондирующему сиятельному юнкеру «само монархическое правительство рукоплещет успеху этого социалиста». И это бы еще ничего. Наблюдается в Германии (по мнению комментирующего депешу Ламздорфа) кое-что похуже, а именно: «необычайный рост социалистической партии, что является гораздо большей опасностью, чем самая действенная оппозиция князя Бисмарка». Царь ставит на депеше Шувалова пометку: «Факт колоссального безобразия и распадения величия Германии».

Нарастало напряжение в отношениях между двумя империями, завязывались новые узлы русско-германских противоречий на главных направлениях мировой политики. Одно оставалось незыблемым и все перекрывающим: обоюдный страх Романовых и Гогенцоллернов перед внутренним врагом, то есть перед собственными народами; постоянное, привычное стремление поддержать друг друга в борьбе против угрозы революции, в сравнении с которой многие текущие заботы обеих династий казались подчас лишь суетой сует. В основе этой солидарности было меньше всего альтруизма. Гогенцоллерны боялись русской революции как зла, могущего перекинуться в Германию. Романовых рабочее движение в Германии пугало как сила, грозящая соединиться с назревающей русской революцией и в союзе с ней вызвать социальный взрыв, который разобьет в щепы всю старую монархическую систему на континенте. Естественно, что если Гогенцоллерны, нагромождая завалы на путях царской дипломатии, вместе с тем не без тревоги следили за состоянием тылов своих петербургских родственников, всегда готовые подпереть колеблющийся царский трон, то и Романовы пристально следили за положением кайзера, беспокоясь о нерушимости его авторитарного статута в Германии почти в такой же степени, в какой тревожился он сам.