Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - [28]

Слышно, что действует комиссия Кедрова и Ревекка.

То и другое знаменитость. Где они — там массовые расстрелы. Но покуда ничего определенного.

Однако ждать пришлось недолго. Скоро появились и первые капли крови.

Я сидел в общей камере. Напротив были одиночки. Уборная была общая. Выпускали нас редко, но все-таки связь была.

Утром я вышел умываться. Надзиратель был чем-то занят, и я подошел к камере знаменитого в Северной области партизана Ракитина. У меня был табак, и я передал его ему. Он обрадовался и мы закурили.

Дело его вела Ревекка, и она гарантировала ему жизнь.

— Ну, как Ракитин, — спросил я его — не думаете, что нас «повернут налево?» (Расстреляют)

— Нет, я твердо убежден, что этого не может быть. Еще третьего дня меня вызывала Ревекка и еще раз подтвердила, что я буду жив. Да ведь и смертная казнь отменена окончательно...

Мы простились.

В ту же ночь, в числе 17-ти человек, он был расстрелян.

Сидеть становилось все хуже. Не было еды. Не было табаку. В белые ночи не спалось. Было томительно. Скорей бы какой-нибудь конец. И его можно было ждать всегда.

В час ночи грохот ключа. И в дверях комендант со списком. — Вызывает двоих. Оба числились за комиссией Кедрова.

«С вещами собирайтесь!». Раздают хлеб... Крестятся, но видно еще надеются.

В коридоре слышен шум... Кто-то борется, не дается взять... Вывели. Мы бросились к окнам.

На дворе выстраивают партии человек в 20. Их окружает конвой. Но виден какой-то непорядок. В конвое какая-то заминка. Два-три чекиста и комендант размахивают револьверами.

Нам крикнули: «От окон!» И дальнейшего мы не видели...

Только на следующий день по тюремному радио узнали мы подробности. Конвой был не опытный, вывел на Мхи (тундра на окраине Архангельска) партия бросилась врассыпную, и один из офицеров бежал.

Но эти первые расстрелы нас не касались. Все их жертвы числились за Ревеккой или за комиссий Кедрова. Мы же были за Архангельским Военно-Морским трибуналом и, казалось бы, на открытый суд больше надежд.

Но вот и он не замедлил себя показать. В нашей камере сидело трое бывших офицеров, служивших у большевиков на гражданской службе. Их обвиняли в организации восстания в тылу красной армии. По их рассказам они были не виновны, и сидели они бодрые и веселые.

Пришел день суда. Шли они на него, думая найти в нем исход. Но обратно не вернулись. Их взяли в камеру смертников и через 48 часов расстреляли.

Этим начались те колоссальные расстрелы, которыми потом славился Архангельск, Холмогорский и Портаминский лагери. Русский конвой сменили мадьяры и китайцы, «заминок» уже не было и, я боюсь говорить цифрами, но во всяком случае, много тысяч людей легло на «Мхах» и на дне Северной Двины.

Конец приближался. — Нас вызвали на допрос.

Первый пошел И-в. Вернулся он бледный, мы начали его расспрашивать, но как всегда он что-то путал.

За ним вызвали Герутца. Допрашивали его долго. Вернулся веселый и в полной уверенности на благополучный исход.

Вызвали еще троих... Настала моя очередь. Следователь оказался моряк и, на мой взгляд, простой русский парень.

Начался допрос. В самом начале я его прервал и, довольно развязно, сказал ему:

«Слушайте, Вам все равно, а мне приятно... Отдайте мне фотографические карточки, которые у меня отобрали в Вологодском Особом отделе»...

Он ответил на это какой-то шуткой. Мы поговорили, он согласился и, взяв все мое дело, начал его перелистывать.

«Карточек нет, вот ваше дело»... И он простодушно показал какие-то маленькие жиденькие листочки.

«Если нет моего дела, то не будет и моих показаний», подумал я и начал давать ему уже то, что я хотел...

И-в совершенно запутался и дал четыре или пять разных показаний о нашей с ним связи. Только одно из них было правильным.

Допрос продолжался.

«Вы признаете себя виновным в том, что...» и он мне, в кратких словах, передал первое показание И-ва, которое им было дано под угрозой расстрела и представляло собой сплошной вымысел.

«Нет». Совершенно чистосердечно мог ответить я. После этого он мне предъявил второе, такое же. Затем третье — совершенно правильное и четвертое, опять ложное.

Я отрицал все.

Кажется я выскочил... Мне казалось, что дела мои неплохи, но я все-таки ни в чем не был уверен. На втором допросе я сам писал показания и, конечно, только то, что я хотел показывать. Боясь испортить дело какой-нибудь ошибкой, я постарался сократить свои показания.

«Вы мне скажите откровенно», обратился я к моему следователю, — «вы меня повернете на Мхи, или нет?»

«Нет, за что же». Ответил он смеясь. «В таком случае я показал все».

«Ну хорошо, на суде разберут». На этом мы расстались. Врет или нет? Этот вопрос решить было нельзя. Ракитин и трое из нашей камеры были xoрошие примеры.

Герутц продолжал быть настроенным очень оптимистически и заражал этим меня. И-в совсем запутался и даже нам начал врать. Из 11-ти человека кандидатами на расстрел у нас считались: Герутц, я и И-в.

Завтра суд...

Белая ночь... Не спится... В голове готовятся фразы, ответы, оправдания, доказательства... Хочется конца, но хочется и жить.

Настало утро... Мы сошлись в уборной.

Движения нервные, голоса неестественны, на лицах натянутые улыбки. Попытки шутить.