Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - [30]

Надо сказать, что в то время я всей душой ненавидел простой Русский народ. Не свои ошибки я видел, а его ошибки, и во всем случившемся обвинял его.

Я считал его во всех отношениях ниже себя и мне подобных, и не мог помириться с его господством надо мной. Я всеми способами хотел вылить на него свою ненависть и чуть-чуть не поплатился за это очень жестоко.

У меня в подчинении были уборщики. В своем отделении я ввел жесточайшую дисциплину и нещадно третировал людей. Служа в Кон. Депо, я не скрывал, но и не афишировал своего пребывания у белых. Вопрос этот висел в воздухе.

Комиссаром там был Вишняков. Как все комиссары, он старался за что-нибудь зацепиться, чтобы кому-нибудь нагадить. Он вошел в соглашение с уборщиками, чтобы создать, против меня «дело». Они с радостью пошли на это, чтобы мне отомстить. Придраться ко мне со стороны службы было нельзя. Я во много раз больше понимал в моем деле, чем он, и поэтому, они обосновались на моем прошлом.

В конце 1920 года меня вызывает к себе следователь Витебского Военно-Революционного трибунала и предъявляет мне обвинение в том, что я во время пребывания у белых служил в контрразведке, допрашивал пленных, бил и расстреливал их. Я ему ответил, что мое дело уже рассмотрено Архангельским Военно-Морским трибуналом, и я оправдан.

«Есть новые данные. Ваше дело будет пересмотрено».

Меня арестовали и посадили в Витебскую тюрьму.

Начался мой желанный «отдых»...

Дело принимало серьезный оборот. Оказалось, что на меня донес один из уборщиков, который, сговорившись с комиссаром, показывал, что он сам был пленным, знает меня и все, что он показывал, лично видел. Моим показаниям не придавали никакой цены. — Верили «пролетариату».

Был назначен день суда. Я был уверен, что меня «стукнут». Но Бог спас. На последнем допросе, дня за три до суда, из показаний уборщика выяснилось, что все мои «преступные деяния» были мною совершены весной 1919 года. И это меня выручило. Не совпадали даты. На самом деле в это время, я был на принудительных работах — конюхом ветеринарного лазарета. Зацепка нашлась. Я вздохнул легче. Но как доказать свое alibi?..

И вот тут, я вспомнил, что в другом отделении Кон-Депо, я как-то встретил симпатичного малого, ветеринарного фельдшера, «сочувствующего» партии коммунистов, «товарища» Б-ва, который работал некоторое время вместе со мной, то есть был моим начальством в ветеринарном лазарете на ст. Плясецкой. Но как его найти и дать знать? На помощь мне пришла «шпана». Я написал ему записку, и она была ему передана.

Опять суд... Опять стол, покрытый красной скатертью... Перед ним моя скамья подсудимых... моя «передышка» мой «отдых». Опять судьи... и та же процедура.

Как всегда, как можно скорей, я постарался взять инициативу в свои руки. И сразу перевел свои показания на даты... Вижу, мой доносчик бледнеет... Суд требует доказательств. Я ссылаюсь на Б-ва.

Его допрашивают. Он вытаскивает билет коммуниста и утверждает, что действительно весной 1919 года, я не мог быть у белых, так как я находился на территории красных. Ему верят. Суд прерывает заседание и удаляется на совещание.

Я спасен. Мой доносчик, мне кажется, похудел в несколько минут. Он видимо боялся, что его притянут к ответственности за клевету. Но суд решил иначе. В стране произвола все бывает. Как это ни странно, но с совещания суд не вернулся, своего приговора не объявил, а поступил так, как ему захотелось. — Вышел секретарь, передал мне мои документы и сказал, что я свободен.

Очутившись на свободе, я решил, что «довольно отдыхать» и пора приниматься за дело. В Советской России «кто не работает, тот не ест». А для работы надо было попасть в Петроград.

Дело было нелегкое и оказалось еще труднее, когда я приехав в Инспекцию Кавалерии и армии западного фронта узнал там свое положение. Я был расшифрован и стал мобилизованным для красной армии офицером.

Инспектором в кавалерии был полковник русской службы Ш-ть. Его комиссаром латыш Лея. Оба они делали «красную» карьеру. В нее же они захотели втянуть и меня. Вначале в форме любезного предложения мне предлагали кавалерийский полк. Я так же любезно благодарил и отказывался. Затем любезность сменилась более настойчивыми предложениями.

Я твердо упирался. Я знал, что здесь нельзя делать ни одного шагу, ни одного компромисса. Если сделал, то пропал.

Большевики сумеют заставить делать то, что они захотят. Свою волю ты уже потерял. Но трудно было выкрутиться. Тонко нужно было вести свою линию.

Борьба моя с инспекцией обострялась. Мне нужно было выиграть время. Наружно я ничего не делал, но на самом деле работал изо всех сил. — Я проходил через эвакуационные комиссии и перескочил уже на 5-ую.

Надо было по болезни эвакуироваться в Петроград. Но я был здоров.

К счастью в тюрьмах у меня во рту сломался золотой мост. На этом я и выехал. Приносил дантисткам цветы... Меня свидетельствовали... Выдавали удостоверения. И так я дошел до последней комиссии...

В это время в Инспекции уже готовился приказ о моем назначении.

Как говорят на скачках — я выиграл голову... Имея в кармане эвакуационный билет, я пришел в Инспекцию.