Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков - [27]

Вот почему я ходил ручки в кармашки, посвистывал, поплевывал, и рассуждал так:

— «Зажимы» (Прошлые преступления) велики... Дадут ли 5, 25, или 55 лет... Все равно... Свободы не видать. Здесь не плохо и лучшего желать нечего...

Так думал я, но попал не в лучшие условия, а прямо в «санаторию». Меня перевели в общую камеру, а оттуда в тюремный лазарет на должность истопника...

Сама наша матушка — Вологодская «кича» (Тюрьма), была тюрьма из тюрем.

Не какая-нибудь захудалая, провинциальная и не теперешняя деликатная, а старая, заслуженная, массивная, видавшая виды и настоящих матерых преступников...

Дверь нужно втроем открывать, решетку, если бежать, год пилить. Одним словом была — Тюрьма.

Стояла она в версте от города и издалека был виден ее розовый массив с высокой стеной и бойницами для часовых.

В середине был корпус общих камер, через двор женская тюрьма, затем лазарет, соединенный с мастерскими, а за ним одиночки...

Вот в этом-то «отеле» я и прожил свои лучшие дни в советских тюрьмах...

Весь день, то есть с утренней до вечерней поверки вся тюрьма, значит все камеры, за исключением одиночек, были открыты. Жизнь здесь, в то время, можно было уподобить жизни маленького провинциального города со своими интересами, сплетнями, встречами, хождениями друг к другу в гости и подчас очень интересными разговорами. Центр встреч — это большой двор, разделяющий мужской корпус от женского. Женщины, как и в маленьких городках, сидят на завалинках, около них вертятся мужчины. Правда разговоры здесь допускались короткие, больше объяснялись мимикой и записочками. «Менты» (Надзиратели) их быстро прерывали, но тем не менее все это создавало необычную для тюрем обстановку.

Тюремная церковь была переделана в театр, там ставились какие-то революционные пьесы. На репетициях неразборчивыми людьми устраивались свидания с женщинами, и начинались, мягко выражаясь, романы и флирты. Словом, тюрьма была не тюрьма, а курорт.

Меня перевели в лазарет. Только толстые решетки на больших окнах светлой лазаретной камеры моего нового помещения напоминали мне, что я все-таки в тюрьме. Дверь в коридор была открыта. Вместо обычных нар стояли койки с бельем, и у постелей ночные столики. Помещалось нас в этой комнате 5 человек. Люди, вне подозрений в провокации, — все администрация лазарета: во главе стоял доктор, тоже из заключенных, затем повар, — бывший балетмейстер, и два истопника — мой знакомый Д-ва и я.

Вся тюрьма голодала. Вопрос питания в тюрьмах, это вопрос первейший. Он ворочает людьми. Заставляет их идти на компромиссы с совестью, сдаваться большевикам и просто делает людей мерзавцами.

Большевики это прекрасно учли и этим орудуют. В России питания в тюрьмах нет. В тюрьмах ясно выраженный голод. Человек на одном тюремном пайке должен протянуть ноги.

Мы и в этом отношении находились в исключительных условиях. Свой повар, следовательно своя рука владыка. Суп с мясом, правда с кониной, каша с маслом и каша с сахаром. Об этом, конечно не могли и мечтать «свободные граждане» — «свободной России».

Если ко всему этому прибавить еще молодую надзирательницу, дежурившую вместо надзирателя у дверей лазарета, то ясно станет, что иногда и в тюрьмах бывает хорошо. А на Советскую «волю» из такого положения можно только выгонять...

Вся эта жизнь покупалась мною за две-три вязанки дров которые я должен был напилить, наколоть и принести их для кухни и лазаретной ванны, которой мог пользоваться и я сам.

Конечно, такие места ценились очень высоко и за них нужно было платить продуктами из города, или они давались по колоссальной протекции. Протекция же у меня была через Д-ва, старого арестанта, уже пустившего корни на должности истопника.

Время шло... Я ждал... Недоумевал... Но наконец, дождался...

— Бессонов!..

— К решетке для свидания... — Подумал я.

— В канцелярию. — Крикнул надзиратель.

— Нет, не то...

Я пошел за ним уже без особой охоты. Открыл дверь. Настя... и ее неестественный тон...

— Я только сегодня приехала в Вологду и от Особого отдела получила подарок: пулю в лоб ввинчу вам я...

— Поздно милая, надо было раньше думать... Теперь эти шутки из моды вышли.

Сели. Я был очень рад ее видеть...

Рядом с ней корзина с английскими консервами, сигаретами и шоколадом.

— Узнаете? — спросила она указывая на нее. — Ведь «там» вы к этому привыкли.

Было неприятно... Наконец, заговорили по-хорошему. Вижу хочет, чтобы я попросил ее о себе... А я упираюсь, наоборот, рассказываю, как хорошо живется в тюрьме.

— Ну что ж? Выпьем? — Шутила она.

— Вот только этого мне и не хватает.

— Ну так скоро будет.

Чем ни жизнь была в моей Вологодской тюрьме... Но водки в ней, мне так и не удалось выпить. Как всегда все перемены в тюрьмах производятся неожиданно для арестантов. Так же произошла и моя...

Особый отдел, за которым мы числились, расформировался и нас «по этапу» махнули в Архангельск.

Под судом трибунала

Архангельская тюрьма...

Контраст между Вологодским «санаторием» и нашим теперешним положением был резкий.

Камеры на запоре. На тюремном дворе пулеметы в углах. Связь по тюрьме и с внешним миром слабая.— Перестукиваемся. Переписываемся. И ползут слухи о расстрелах.