Двадцать два дня или половина жизни - [36]

Что, собственно, дает нам право сказать «S превращается в Р»? Откуда мы это знаем? Если S уже превратилось в Р, то оно не становится Р, а уже есть Р, а если S еще не Р, стало быть, оно на пути к нему, а на пути с ним еще много чего может случиться.

Когда говорят «два плюс три равняется пяти», будет ли это изменением двух и трех? Без сомнения, но также и изменением пяти, если перевернуть равенство: «пять равняется два плюс три».

Я гляжу на цифры и с удовольствием вижу в них то, что видел ребенком: двойка — девочка, присевшая в книксене, тройка — господин в цилиндре, пятерка — фабрикант, единица может быть кем угодно, семерка — арестант, четверку я никогда не любил, это был классный наставник, жестокий, злобный, коварный, всегда вынюхивающий что-то. Каждое равенство было приключением; «два плюс три равняется пяти» казалось сказкой и тайной, а то, что в нем может таиться иной смысл, я понял гораздо позже, впрочем, также и связь предложений в книге, даже связь слов в предложении.

Но величайшими тайнами были химические формулы, их магия жива во мне и по сей день… Я собирал формулы, как жуков или почтовые марки (мы, впрочем, собирали еще номера автомашин и менялись ими, мы различали номера красивые и глупые, и ни разу никому не пришло в голову записать номер, которого он не видел собственными глазами или который не был обменен по всем правилам), итак, я собирал формулы, как жуков, и до глубокой ночи просиживал в своей комнатке над толстым лекарственным справочником отца и мечтал о судьбе бензойного кольца.

А потом я открыл, что творится в математике: числа складываются, умножаются, их берут в скобки, как в объятия, здесь существуют формы, пропорции, потенциал. На параболы достаточно посмотреть, подкоренные выражения — это мазохисты, дроби — чистейший групповой секс, а касательная — образ утонченных прикосновений.

«Два плюс три равняется пяти» — это таинство. «Два плюс три» все же нечто иное, нежели «пять», иначе можно было бы написать «пять равняется пяти». Но если это нечто иное, то как же писать здесь знак равенства? Терпеливый господин Д. объяснял мне это восемь раз и был уверен, что я понимаю. «Умствования переходного возраста», — добавлял он и был совершенно прав, и тем не менее в девятый раз я опять не понимал.

Изменяются ли облака? Изменяется ли Протей, или он как раз и есть то, что изменяется, и потому его изменение было бы неизменяемостью?

Умствования переходного возраста, но забавно.

«Видите вы вон то облако в форме верблюда?» — «Ей-богу, вижу, и действительно, ни дать ни взять — верблюд». — «По-моему, оно смахивает на хорька». — «Правильно, спинка хорьковая». — «Или как у кита». — «Совершенно как у кита».

И тут Полоний прав, то есть и Гамлет прав, и Полоний, который ему поддакивает, тоже прав. Облака изменяются точно так! Но почему же мы считаем эту сцену доказательством того, что придворный Полоний пресмыкается перед Гамлетом? «Крыса, здесь крысы!» Но возможно, что Шекспир хотел проверить вопросами Гамлета не Полония, а способность зрителя к суждениям.

После обеда смотрел документальный фильм о Радноти, разочаровывающе плохой. Я знаю мало венгерских документальных фильмов и не могу обобщать, но вопрос о причине такой разницы между документальными и превосходными игровыми картинами напрашивается сам собой.

У меня такое впечатление, что эти фильмы исходят из того, что поэт, нуждается в комплиментах (декламация стихов в праздничном костюме и торжественным голосом). Этим ему причиняется самый большой вред, какой только можно причинить.

Слова Ленина, что пролетариат не барышня из пансиона, за которой надо ухаживать.

Я стою напротив кладбища — Пантеона. До чего же мне не хочется туда идти.

История с Тони, хотя в ней заключена мифологема, — история для Манди, не для меня.

На проспекте Ракоци: светящаяся реклама лимонада.

Я столько ломал голову над понятием изменения, преображения и только сейчас заметил впервые, что само слово «преображение» имеет совершенно различные смыслы.

26.10

До обеда — стихотворение Йожефа «Очень больно». Закончил семь строф, пока еще совсем вчерне. В этой балладе в личном — весь мир. Отвергнутый женщиной призывает все существа, испытавшие боль, собраться у ложа жестокой и всеми голосами страдания прокричать ей в уши: очень больно! Появляются невиновные, растоптанные полицейскими сапогами, выхолощенные быки, раздавленные машинами собаки, рыбы на крючке, женщины в родовых муках — и мужчины…

Любовь светла,

но и ужасно тяжела,

и пары кто не обретает —

ты мне поверь, —

беспомощен, как дикий зверь,

нужду который отправляет[81].

В кафе «Жербо» с Манди; рассказываю ему историю с таксой; он слушает с напряженные вниманием, явно волнуется, стремительно спрашивает, где это происходило, как выглядели оба, какая кличка у таксы, восклицает: «0 боже мой!» — вскакивает, не дождавшись черного кофе, и убегает в метро.

Манди — это миф в пиджаке, синем, как ночь.

Что так взволновало Манди? Может, он знаком с обоими, может быть, со всеми тремя? Какую роль играет человек в синем халате? Чем закончилась эта история? Не знаю.

Каждый раз, когда я вижу Манди, мне вспоминается какой-нибудь случай, связанный с кино, например с тем референтом, который однажды на торжественном заседании решил, что его снимают для телевидения. Он сразу повел себя так, как, по его представлениям, должен был вести себя общественный деятель, привычный к съемкам. Он облизнул губы, чтобы они заблестели, выпрямился, чуточку приоткрыл рот, вздернул подбородок, распрямил плечи, начал напряженно смотреть мимо камеры, наморщил лоб, стал перелистывать программу и т. д. и, разумеется, мечтал, как вечером будет со всеми чадами и домочадцами сидеть перед экраном телевизора и снисходительно наблюдать изумление домашних. Я догадался, о чем он мечтает, ибо он выпятил грудь и лицо его приняло величественное выражение, а жужжащая камера снимала человека, что сидел позади нас, а вечером телевидение и того не показало, все торжественное заседание было лишь упомянуто в информации без изображения.