Два семестра - [79]

Она вернулась домой, упорно и упрямо не желая осознавать одну мысль. Стоит ее осознать, и она больше не даст покоя.

Прибрала к месту черновики. Все. Теперь впереди только экзамены, последние, государственные. Теперь сидеть за книгами и старыми конспектами... Сидит заяц и грызет осину. Горько тебе, заинька?.. Да, почему-то горько.

33

Сильвия, выправив кучу тетрадок, с улыбкой откинулась на спинку стула. Сегодня ясный, прозрачный день, сегодня ничто не тяготит душу; рассеялись все тайные обиды, из которых еще недавно можно было составить длинный список. Последняя обида была на прошлой неделе, когда Фаина Кострова принесла на кафедру свою дипломную. Алексей посмотрел на нее долгим взглядом, как будто после разлуки, как будто боясь новой разлуки, хотел запомнить ее лицо. Но, вероятно, это только показалось...

Сложив тетради ровными стопками, Сильвия вспомнила еще одну... не то чтобы обиду, а так — неприятную минуту. Слушали передачу по радио, что-то о любви, и Алексей сказал (к сожалению, она точно помнит его слова):

—      Настоящая любовь проста до странности: появляется человек, его узнаёшь сразу, как бы ни притворялся перед собой, что не узнаёшь, и начинает править жизнью, как бы ты ни притворялся, что сам правишь...

Относилось это к ней? О нет! Она его жизнью не правит.

Позвонить ему сейчас? У нее теперь есть телефон, красивый белый телефон; он сам хлопотал, чтобы провели; и не столько порадовал ее телефон, сколько хозяйственная эта забота.

Позвонить? Сразу будет легче, день опять станет прозрачным. Однако Сильвия не позвонила.

Через часок красивый белый телефон мягко зазвонил сам:

—      Сильвия, приходите сейчас же на кафедру!..

—      Кто говорит? Мария Андреевна? Что-что?..

—      Приходите на кафедру! Нина Васильевна уволена...

По дороге Сильвия успела сделать множество предположений, вплоть до самых нелепых. Потом начались какие-то нелепые встречи: с полубезумным видом несся куда-то доцент Эльснер, в расстегнутом пальто, макаронные ножки заплетались от быстроты; затем встретился нелепо веселый Тейн — с чего бы, кажется, радоваться. Дальше пошло еще хуже: с крыльца деканата, как с цоколя, соскочила величественная муза — Тамара Леонидовна и помчалась по следам Эльснера, топая каблуками. Увидя Сильвию, она замедлила бег, пошла плавно, но пальто у нее было застегнуто наперекос, а шляпу она держала в руках...

В коридоре, по лестнице, ведущей в ректорат, пробежал декан Онти. Это неудивительно, он всегда бегает, но в цепи явлений и он показался предзнаменованием...

На кафедре было чадно: Давид Маркович прокурил все насквозь и сейчас зажигал зажженную уже папиросу. Нина Васильевна лежала на диване, бледная, с размазанной вокруг губ помадой. Муся сидела у телефона и кричала кому-то: алло, алло!

—      Что же случилось? — спросила Сильвия, подходя к дивану.

—      Меня принудили уйти.

Давид Маркович нетерпеливо дернул плечом. Муся швырнула трубку.

—      Рассказывайте толком, — сказала Сильвия, садясь в ногах у Нины Васильевны.

—      Разве это поможет? — слабо откликнулась та, слизывая остатки помады. — Никто и ничто мне не поможет... Она потребовала меня в деканат и говорит мне: «Лучше будет, если вы подадите заявление об уходе по собственному желанию. Почему бы вам, дорогая, не испробовать свои силы в средней школе?..» Я и подала, потому что иначе она выставила бы меня с плохой характеристикой. Тут и статья, и моя поездка в Таллин... Я подумала и согласилась.

—      Она подумала! — Давид Маркович воздел руки. — Она подумала!.. А теперь что прикажете с вами делать? По собственному желанию? Пожалуйста, отчего же не пойти навстречу вашему желанию!

—      Мне ничего другого не оставалось. Я хотела отложить на завтра, а она дала мне бумагу и говорит: «Пишите сейчас, потом поздно будет: у меня целый блокнот ваших промахов и нарушений дисциплины».

Муся потрясла головой:

—      Гипноз!

Давид Маркович, пыхнув дымом в ее сторону, сказал:

—      Пупок цаплин от всякого гипнозу пособляет! Почему она меня не гипнотизирует?

—      Это наивный вопрос, — вздохнула Нина Васильевна, — я не такой волевой человек, и я беспартийная.

Муся тоже вздохнула:

—      Одинокую женщину всегда легко обидеть, и обижают.

Давид Маркович рассердился:

—      Если одинокая женщина чирикает, как жареная утка, то, конечно, обижают!

—      Утка крякает, — поправила его Муся.

Нина Васильевна, видимо задетая, села и начала расчесывать сбившиеся волосы.

—      Ну и ну, — заметила Муся. — Что, она вас за волосы таскала?

—      Вы меня извините, Нина Васильевна, но, право, я не ждал от вас такого малодушия. Разве я вам не говорил, что Касимова доживает у нас последние дни?

Вошел Гатеев. Рассказали и ему. У него потемнело лицо, и, как всегда в гневе, стал прерываться голос:

—      Это мы с вами, Давид Маркович, должны немедленно подать заявление об уходе. Если при нас могут происходить такие вещи, то мы... то мы на кафедре лишние... Угрозы? Запугивание? Я сейчас же потребую объяснений в деканате!

—      Не хочу я никаких объяснений, — капризно сказала Нина Васильевна, — я же буду выглядеть дурочкой, она мне револьвером не угрожала.