Два семестра - [76]

В дверь постучали. Да, пожалуйста...

—      Извините за поздний визит, графиня, — сказал, входя, Давид Маркович. — Задержался на рауте. А вы уже задремали?

Сильвия обрадовалась — сейчас он разгонит черные думы.

—      Как хорошо, что пришли, уж и не помню, когда вы у меня были!

Давид Маркович ответил на это неясным «гм...» Тогда Сильвия увидела, что впору ей развлекать его, а не ждать от него веселья. Он и сидел не так, как всегда, а согнувшись, опустив руки на колени. Но все же старался шутить:

—      Итак, графиня, по вечерам вы похрапываете в кресле. Вы хоть пасьянс раскладывайте, что ли... — Он нерешительно вынул портсигар. — Закурить можно?

—      Курите, что с вами поделаешь...

Он пересел к столу, облокотился, держа папиросу у виска — того и гляди загорятся волосы.

—      Право, графиня, пасьянс. Или гадайте... У меня когда-то была знакомая — военный врач, умница, операции делала прекрасно, а вот заберется, бывало, с ногами на диван и раскладывает на бубнового короля. О женщины, кто вас поймет! — сказал он, пытаясь улыбнуться.

—      Давид Маркович, видеть не могу! У вас сейчас волосы вспыхнут!

—      Паленым пахнет? — Он отвел руку.

«Что с вами?» — хотелось спросить Сильвии, но она побоялась ответа, промолчала.

— Нет, не вспыхну... Скажите лучше, когда же я вас увижу счастливой, радостной? — Он, кажется, тоже испугался чего-то и быстро подсказал, что она должна ответить: — Вы из-за Тейна расстроились?

—      Тейн для меня очень много значит. Я свои силы измеряла...

—      А я свои силы, Сильвия Александровна, пробую на продекане и тоже расстраиваюсь, как говорят поляки, до холеры... Ее-то уберут скоро: решено наконец записать ее лекции на ленту и прослушать в ученом совете. Этого мы с Гатеевым добились...

—      С Гатеевым?

—      Он вам не говорил? — Давид Маркович сухо засмеялся. — Да, это наше достижение. Мелкое.

—      Ну, я не согласна!

—      Слушайте! Представим на минуту, что защищать надо не Нину Васильевну, которая... между нами говоря, не более чем клякса... Нет, нет, давайте начистоту! Представьте, что надо защищать не ее, а талантливого, знающего педагога, и защищать не от Касимовой, от дуры кромешной, а от Эльснера, от прохвоста. Все встали бы на защиту сразу, и преподаватели, и студенты, и не тянулось бы это так долго. Потому что и защищали бы не кляксу, и достижение было бы настоящее — свалить Эльснера. А Касимова что... Уверяю вас, ее уберут втихую, без скандала, потому что и ректорату будет неловко — как же так она попала к нам, да еще в продеканы. Чего же мы-то смотрели. И вот! Касимову долой, а Эльснер останется. Вот наше достижение! И Касимова живехонька!..

—      Давид Маркович! Не убивать же ее!..

Он поглядел странно, как-то боком.

-— Скажите, Сильвия Александровна... У вас, мне кажется, все неприятности со студентами как бы обобщаются в одном Тейне, а у меня — просто наваждение! — все Тамары Леонидовны сливаются в одну и... и получается круглое скользкое чудовище с длинным пухлым языком. Оно лопочет одно и то же, одно и то же, а потом начинает лизать меня, чтобы заставить и меня лопотать...

—      Давид Маркович!

—      Что? Схожу с ума? А вы уверены, что мы с вами еще не заразились и не лопочем?.. — Поднявшись, он поискал пепельницу, махнул рукой: — Всегда забываю, что у вас нет пепельницы. Все гости некурящие?..

—      Вот эта вазочка вполне может быть пепельницей.

—      Я понимаю, Сильвия Александровна, почему вас беспокоит Тейн, почему беспокоит так сильно. Он для вас незаметно превратился в олицетворение, до некоторой степени в абстракцию...

—      Нисколько!

—      А когда мы ловим не настоящего черта с рогами и хвостом, а ловим и громим абстракцию, то нас можно и не отличить от лопочущих тупиц: те тоже умеют складно говорить и о борьбе с мещанством, и о светлом будущем, и о воспитании молодежи...

Продолжая говорить, он подошел к окну, вернулся, снова подошел. Следя за ним и не совсем его понимая, Сильвия смутно чувствовала, что какая-то мысль опережает его слова и мешает сосредоточиться. Когда он, наконец, сел на диван и в упор посмотрел на нее блестящими глазами, она уверилась в своей догадке: сейчас скажет то, ради чего и начал разговор об абстракциях.

—      Мы, Сильвия Александровна, иногда успокаиваемся от приятного осознания своих достоинств. Впрочем, правильнее будет в единственном числе... Итак, я успокаиваюсь от приятного сознания, что я-де умен, знаю, что происходит в мире, на каком уровне промышленность, какие неполадки, каковы происки врагов, как ведут себя соседи справа и слева. Кроме того, я отлично умею ловить абстрактных чертей и вдобавок еще забочусь о чистоте языка... заметьте, кстати — языка, а не своего поведения, а если еще у моих студентов нет орфографических ошибок, то мой ум радует меня донельзя!.. Однако скажите, Сильвия Александровна, чем же я отличаюсь от лопочущей Тамары Леонидовны? Широтой информации? Правильными оборотами языка? А о поступках своих я не думаю, я просто выключаю их из той сферы, где царит ум, логика и все прочее, необходимое для докторской диссертации!