Два писателя, или Ключи от чердака - [13]

— Леня! Что ты такое поставил?!

(Как ты можешь… такое… при детях!)

— Откуда я знал… Здесь нет ограничений по возрасту. Посмотри на коробку, посмотри–посмотри, здесь ничего не написано!

— Зачем мне смотреть на коробку, ты посмотри на экран! Убери коробку, я не вижу мелкие буквы так близко!

— Да, мама, успокойся, — вступает Лелька, — ничего же не видно, только спины показывают.

— Нет, ну а когда мне еще фильм посмотреть? Что ты на меня так смотришь? Что ты так смотришь?! — он нажимает паузу, фиксируя эротический кадр. — Когда мне еще что–то смотреть?!! Зоя, дай другую кассету.

Лучше бы у меня опять улетела банка с облепихой! С облепихой, которую я ощипала, промыла, обсушила, размяла с сахаром, а к трем часам ночи, уложив в простерилизованную над чайником банку, поставила на пластиковый стол и стала закрывать тугой пластмассовой крышкой. Лучше бы эта банка вновь вышла на наклонную орбиту, устремилась бы по круговой траектории

к потолку и раскручивала бы липкую спираль по всей кухне, в апогее прицеливаясь в плафон, в перигее заляпывая мою юбку. Я была бы исключительно враг себе, а сейчас я враг семьи, враг отца и мирных процессов.

Только–только дети облепили папочку, только втиснулись на диванчик, разобрались, где чья нога, и папа был такой веселый, и ведь она уже слезла с него, и почти ничего не видно, вон, мама, посмотри–посмотри, а это — это так, это просто размазалось в стоп–кадре. Нет, теперь Зое придется выбираться из–под Лели, перелезать через папу, перешагивать через Машины ноги — не опираясь на стол, не трогая маминых конспектов. И вздрагивать, наступив на ухо Диггеру, и почесывать пострадавшего, а потом одну за другой таскать кассеты для экспертизы. Папа будет озабоченно их разглядывать, чтоб спросить:

— Мама, вот эту детям можно?

— Я сказала, я не вижу мелкие буквы!

Не просто не вижу, я их ненавижу.

— Здесь написано: для всей семьи. Иркин, хочешь комедию для всей семьи? Только не говори потом, что юмор грубый. Что ты хочешь?

— Ничего не хочу. Хочу отдых для всей семьи. В выходной я хочу выходить.

— Вот к чему ты это сейчас говоришь? И куда здесь можно выйти?

Зоя меняет кассету, Леня нажимает на кнопку пульта. На экране появляются два школьника и собачка. Тот, что поменьше, обращается к толстому:

— Убери этого вонючего пса, мешок отбросов! Не то ты будешь долго искать свои зубы в куче собственного дерьма!

23

Я осваивала Чмутова по телефону и через книжку. Первый способ был как дождь или снег, я не знала номера его телефона и зависела от его звонков, зато второй давал полную свободу. Я таскала книжицу в сумке и могла открыть где угодно, где угодно в двух смыслах сразу: в салоне красоты или у зубного, и на той странице, где захочется. И однажды вечером, в круге лампы, я открыла то, что искала. Рассказ, от которого зашлось мое сердце. Что в нем было? Да почти ничего. Человек засыпает, уткнувшись в плечо жены, после первой близости после роддома, и видит мгновенный сон, даже не сон, а воспоминание во сне. Видит себя двенадцатилетним школьником на боковом крыльце своей школы теплым осенним пасмурным днем. Мальчик видит голые тополя перед школой, низкое небо и затоптанный газон. И жгучее чувство тоски и боли возникает в нем без причины, и мольба о незнании своей жизни, и внезапные слезы раскаянья в том, о чем он еще не ведает, настоящие слезы, живые, проливающиеся в явь через сон.

Я не спрашивала, что художник хотел сказать, я дышала вместе с ним две страницы. Он подарил мне особый миг, миг растворения в творении. Он растревожил, разбудил память о том, когда жизнь еще впереди и все до слез — и вдох, и печаль, и радость. Я думала о нем нежно и бережно, удивляясь себе, ведь раньше не верила в такие чувства. Этот чеховский пожилой господин, что бескорыстно любуется дамой сердца, все понимая, все прощая и даже не желая взаимности — эта мужская литературная роль вдруг подошла мне…

Мы снова встретились на выставке. Чмутов в подкладочном пиджаке, я — в костюме от Тьерри Мюглера, великолепном костюме со стразами. («Где ты будешь это носить?» — недоумевала моя сестра в Лондоне. За три года Лариска научилась отличать барбекю от party в саду, но не хотела, как коллеги–англичане, мерзнуть и ежиться в суконном пальтишке. Офис дружно вскидывал брови, когда низшая позиция, ассистент бухгалтера, являлась в ламе и кашемире: «Это экстравагантно, это слишком дорого!»). Костюм от Тьерри Мюглера я надела на выставку. Ни один мужчина не сделал мне комплимента, даже Чмутов. Я пыталась что–то объяснить про рассказ, стразы сверкали, разговора не выходило.

— Так вот видишь ведь как, Иринушка… Сердце сжимается? А у меня там, наоборот, разворачивается. Вон и Ларисоньке моей этот рассказ очень нравится.

Его жену звали Ларисой, как мою сестру. Я читала о ее красоте в чмутовской книжке, но без предуведомления не сочла бы ее красивой. Несчастливые глаза, усталый вид и нарумяненные щеки. Ее дети бегают по залам, старший в спортивных штанах, Игорь не переодел его после школы… Я подошла, она сразу же выпрямила спинку. Приятный голос, милые манеры. Глаза заблестели лукавством — она астролог, она может составить мой гороскоп. Ладно, решила я, гороскоп так гороскоп, будет