Два моих крыла - [25]

Она бросилась к нему, силилась поднять, подхватить его полегчавшее тело. А он, обхватив ее колени, плакал тихо и успокоенно…

Потом она грела воду и мыла его в корыте, обещая к вечеру вытопить баню. Он, во всем послушный, сидел в корыте и все дивился своим тонким рукам, Анна плакала над ним и сквозь слезы радостно говорила:

— Вот и возвернулся! Вот и возвернулся! Да живой!

А потом, вспомнив свое, радостно ударила себя по бокам руками:

— Логей! Девка ведь у нас! Девка! Месяц ей. Вот, Логеюшка, и дождались. — Он смотрел на нее, свою Анну, и, слабея, пьянея от своего приобщения к каждой плашке своего дома, каждой трещинке в стенах, от теплых и ласковых рук Анны, наполнялся такой нежностью, такой великой радостью, что не удержался и снова, припав к плечу Анны, затих, вбирая этот стойкий, пряный аромат зрелого женского тела.

— А как назвали-то? — спросил он.

— Да никак! Тебя жду, кормилец ты мой! Как же без тебя-то? Теперь, Логеюшка, в сельсовете записывают. Без попа.

— А на што он, поп-то? — сказал и вздохнул тяжело.

— Может, болит чего, Логей? — обеспокоилась Анна.

— Нет, Аня, болезни не чую. Душу изломало… А девку… Дочь назовем Революцией!

— Что, Логеюшка, за имя такое? — удивилась Анна. — Отродясь не слыхала.

— Проходили мы через деревню одну. Так колчаковцы женщину с младенцем расстреляли. А младенца звали Революцией. Раз уж через имя одно под расстрел подвели, так имя того стоит, чтоб девок им называли.

— Да как, Логеюшка, бабу-то расстреляли? — Анна уронила в руки голову и заплакала. — Что за время такое — баб с младенцами убивают! Логеюшка, — зашептала она тревожно, — а он, Колчак-от, не вернется?

— Нет, Аня, не возвернется. Крышка ему от самого Урала. Партизан на тракту встречал, так сказывали. Хватит народу убивства. Народ сам видит, за кем правда.

— В сельсовете тебя спрашивали и грозили шибко, Логеюшко, — Анна вздохнула, захлестнула шею Логея горячими сухими руками. — И убьют тебя, расстреляют, — заплакала, побежала в сени накинуть крючок, будто и могло это спасти Логея.

Он ни о чем не думал! Он был дома! Дома! А там — как судьба порешит.

Когда заснула Анна, достал Логей из-за божницы катеринки. Поглядел на них и снес в амбар под застреху, завернув в тряпицу. Потом надел пиджак, сапоги и заспешил к сборне. Сидел на крыльце. Ждал председателя. Недолго ждал. Слышал, верно, председатель, как лошади промчались, и пошел по деревне узнать, откуда шум.

— Ты, Логей? — окликнул он погруженного в думы Логея. — Вернулся или опять в бега?

— Некуда мне бежать, да и не по своей воле ушел. Скажи вот, куда коней девать?

— Так это ты наделал шуму? Я гляжу — лошади, а всадников не видно. Сперва испугался — неуж колчаковцы опять какую подлость задумали? А это ты, стало быть, с лошадями-то, — он говорил, а сам все никак не мог поверить, что все это Логеево дело. А потом вдруг до него что-то дошло, как молния, как всплеск, и, начиная понимать, откуда взялись лошади, он уставился с немым восторгом на Логея. — Так ты лошадей у бандитов украл? Украл! Да нет же! Что я говорю! Свое, наше взял! — Он даже подпрыгнул от этого восторга, от радости такой. Взяло и свалилось на разоренную деревню такое богатство! Лошадь! Символ могущества. Символ крепости семьи. В деревне тебе, лошадь, поклонялись, на покупку тебя уходили все главные средства.

В ту ночь лошади вернули Куяровой силу и мощь!

— Мы тут коммуну задумали создать, — говорил меж тем председатель. — Убиваемся над этим делом. А народ нейдет! Боятся. А с лошадями-то! С лошадями-то — ух! — он даже поперхнулся от такой до жути приятной мысли. — Мы ж всех в коммуну объединим, а? С лошадями-то мы все можем, а? Логей, ты че молчишь? Ты хоть понимаешь, каку ты гору свернул?

— Тошно мне. Нет никакой радости. Я будто отравленный, и много сору в душе. Хочу пимы катать. Руки стосковались.

— Коммуне тоже будут валенки нужны. Вот так! — председатель достал тетрадку. — Тебя первого и пишу в коммуну. Гребнев Логей Захарыч…

Никто не бегал по деревне, не звал в сборню народ, а люди все подходили и подходили, и все спрашивали друг друга про лошадей — не помнилось ли?

Председатель поднялся на крыльцо и рассказал, откуда в деревне появились лошади. А потом предоставил слово Логею. Тот, сутулясь и робея перед народом, заговорил негромко и хрипло:

— Я девку решил Революцией назвать. А лошадей передаю обчеству. Как обчество решит. А ежели коммуна — так посидеть надо, раскинуть умом. Я хоть где не пропаду — мое рукомесло известное, чтоб люди зимой не мерзли…

Надежда

— Как будем с батей? — спросил после поминок старший, Леонтий. — Ну, чего молчите? Не оставлять же его здесь одного. Обстирать, накормить… Да и дом требует большого ремонта.

В боковушке, пропахшей лекарствами, лежал Андриян, «батя». С крепкими крестьянскими руками, жилистым телом. Ничего не болело. Он, как никогда до этого, чувствовал, каким он стал легким, почти невесомым, словно вся сила его осталась в тяжелых комьях земли, упавших на обитую красным крышку гроба супружницы его, Марфы Ивановны. Только одного года не дожила до золотой их свадьбы, на которую непременно обещались приехать все дети и внуки. Приехали, да только не на то число. И все его мысли вокруг этого последнего дня, никакой думы о дне завтрашнем.