Два моих крыла - [23]

Он поднялся и заглянул в телегу. Младенец уже окоченел, а женщина спала. Логей сходил к своей телеге, достал холщовое полотенце, завернул в него младенца и понес в огород. Нашел в пригоне лопату и в самом углу огорода выкопал глубокую яму. Он и эту работу выполнял старательно, как всякую другую, крестьянскую. Опустил сверток в яму, перекрестил и старательно заровнял землю.

…Логей лежал, тупо уставившись в темноту. Куда? Зачем он едет? Разве дома нет у него дел? Он видел за божницей катеринки и по-крестьянски полагал, что их надо отрабатывать. Что за работа у него? С разбойниками, считай, до Ишима докатился. Столько крови увидел за месяц, что и во сне снится. Нелюди! Одно слово — бандиты! Он-то за что страдает? За катеринки эти! Дома, поди, опять красные. Его пимы и про всякую власть нужны. «Эх, Логей, — корил он себя, — куда тебя занесло? Извалялся в этой грязи, как боров какой. Как же после всего этого жить?»

И вдруг прямо на него начал наплывать большой живот Анны. Торнулась им об заплот и упала.

«Анна, Анна, да жива ли ты? Анна!» — хлестнула эта мысль Логея и искрами рассыпалась в голове. Обручем боль охватила головушку. Вдруг померла Анна? А как ребята его? Как мать его, старая Феоктиста? Уж, поди, разорился его дом. А Анна? Если померла, как он век доживать будет, не прощенный ею? По обычаю крестьянскому на смертном одре человек прощает всех родных. Благословляет на долгую жизнь. А он-то непрощенный остался. Изломалась жизнь! Ах ты, криулина какая вышла в жизни человеческой! Словно сам сатана рассыпался на мелкие осколки да поразил сердца людские. Какая пошла вражда меж людьми! Не ворог заморский потоптал судьбы, разметал гнезда родовые. Люди обыкновенные, порой из одной ветки, не совсем и далекие, не пасынки, а даже и родные и вдруг — лютые друг другу враги. Замесила жизнь круто тесто, хватит ли силенок все это пережить?

Кипит душа Логеева. И тревожно, и больно ей. Какой он, ад? «А вот он и есть!» — думает Логей. И уже печет под ложечкой так, что не продохнет. Взялась жаром грудина. И глазам больно, словно кто кнутом хлестнул по ним.

Эх, обижал! Обижал он Анну! Не в трезвом виде, нет! И страшно обидел в шестнадцатом, когда так надеялась Анна принести девчонку. К ворожее даже бегала, и та нагадала девочку. Даже изменилась жена, не за всякую работу тяжелую бралась, все берегла себя. А чуть задумается — улыбка приклеится к ее полным губам, которые так красила эта улыбка.

И как на картинке с ярмарки встал перед Логеем тот вечер. Обмер он, но глядел на картинку до ломоты в глазах.

…Троица была. Только-только отгремело да дождем освежило улицы. На троицин день всегда дождя ждали. И в тот вечер он не задержался. Вернулся Логей от старшего сына поздно. Самогону выпили много. Только хотел перешагнуть выскобленный порог, по привычке не ступая на него (так уж заведено, чтоб порог выскобленным хребтом каждому в глаза бросался), да передумал. Сначала одной ногой в грязном сапоге по-вертел, потом другой. Так и остались грязные вертушки на пороге — назло Анне.

Ввалился в дом. Бухнулся на лавку, заорал:

— Кто хозяин в доме?! Кто?

Всегда так орал пьяный.

— Ты, Логеюшка, ты, батюшка! — торопливо успокаивала его Анна.

— Кто, спрашиваю, хозяин в доме? — снова рычал он.

— Ты, тятенька, ты! — поспешно откликались с полатей ребятишки.

— Я — хозяин в доме! — важно говорил Логей, едва ворочая языком.

Феоктиста одобрительно смотрела с голбца: мужик! Знает свою силу, не распускает семью. И бабу учить надо. Завсегда так. Не ими заведено. И ее Захар «учил» до хруста. Зато потом как голубил, как голубил! Логей еще мягкий характером. За чересседельник не хватается, не то что отец.

— Жена! — кричал Логей. — Жена! Где ты? — спрашивал он, хотя Анна стояла перед ним. — Ты куда это ушла, жена?! Раздевай хозяина!

Анна послушно склонилась над его грязными сапогами. Он видел, что живот ей мешает склоняться, но не пожалел, а только самодовольно ухмыльнулся.

— Ч-чего возишься? Я устал!

Анна силилась снять сапог. Мешали тесно накрученные портянки, и чувствовала: Логей упирает пальцы в носок сапога, не дает снимать.

— Ну, Логеюшко, батюшка, давай снимать, — уговаривала она, и Логей слышал, как дрожит ее голос.

— Не можешь? Не умеешь? — куражился он. Согнув поднятую ногу, он вытолкнул ее прямо перед собой и, немного удивившись тому, что нога мягко отпружинила, тут же забыл об этом. Прямо в сапогах ушел в горницу и завалился на пышную кровать.

Он еще слышал, перед тем как окончательно провалился в сон, что кто-то в сенях застонал, потом хлопнули двери, и все затихло для него. Спал он не долго. В окнах стояли потемки, а его кто-то тормошил и говорил:

— Логеюшко, проснись ты, Христа ради! Анна помирает. — Это мать толкала его, и каждый ее толчок отдавался в темечке.

— Отстань, — пьяно бормотал он. — Никому нельзя помирать. Хозяйство.

— Да проснись ты, горячка! — не отступала старая Феоктиста.

Он встал с кровати и вышел в теплые сени. Анна, обхватив свой огромный живот, громко стонала.

— Эк тебя взяло! — пробормотал Логей, обходя Анну в луже крови. Уж не приснилось ли ему все это? Он вышел во двор. Спустился в амбаре в ямку. Нашарил лагун с солодовым пивом и вылез с ним наверх. Сидел на крыльце и прямо из лагушки пил горькую благодать. Ему было жаль Анну. Но показать эту жалость — значило признать себя виноватым. А виноватым он не хотел предстать перед бабой.