Два миллиарда причин - [13]

— Иди, смертный, — хором прорычали оба, — и помни, что мы не сделали тебе ничего плохого. Пусть она узнает об этом.

— А где тут у вас туалет? — Спросил я.

Желания желаниями, но некоторые физиологические потребности взывают относиться к ним с пониманием и хотя бы минимальной долей комфорта.

Обе крокодильих головы приняли почти вертикальное положение. Я даже не знал, что рептилии могут смущаться, да ещё по такому невинному поводу, как место положения туалета в их пирамидальном обществе.

— Четвёртая пирамида справа, — нехотя произнёс левый.

Делать нечего, пришлось бежать до этой самой пирамиды. Но вот вопрос: а как в неё войти? Эти древние египтяне так боялись воров, что вместо простого замка выдумывали всякие сложные лабиринты с ловушками. Даже общественный туалет не избежал этого ноу-хау! Я дважды чуть не провалился в яму с торчащими вверх заострёнными кольями, прежде чем добрался до писсуара, возле которого висела табличка с надписью, как я понял, менявшейся в зависимости от национальности того, кто к ней подходит, и гласившей, что животным и смертным пользоваться керамическим изделием запрещается.

Естественно, что это уже не могло меня остановить, и, разумеется, тут же появился местный коп с клювом на свёрнутой, как и у всех тут, шее, который и потащил меня в участок.

Непросто было идти со скованными наручниками руками, продолжавшими сжимать ручку портфеля, когда тебя конвоирует полисмен, движущийся приставным шагом, и смотрящий на тебя одним глазом. Слава богу, участком оказалась соседняя пирамида.

— А вы серьёзно попали, — сообщил мне носитель клюва, глядя ровно на девяносто градусов в сторону.

— С чего это вдруг? — поинтересовался я.

— За тот проступок, который вы совершили, а тут даже доказательств не требуется, ибо в присутствии свидетелей изъят попорченный вами сантехнический элемент, у нас полагается смертная казнь!

— Вы тут все такие больные? — Я чувствовал приближение паники. — Я просто справил нужду! И не на угол какой-нибудь пирамиды, а в писсуар, специально для этого предназначенный!

— Смертная казнь для бессмертных, — спокойно продолжал вещать клювастый, — что-то вроде порки — неприятно, но терпимо. Потом восстанавливать тело немного больно. А вот для смертного это утрата невосполнимая.

— Как хорошо, что я смертный, — произнёс я себе под нос, — а то терпеть не могу телесных наказаний, да и боли не люблю, даже терпимой.

Интересно, а эта птица может смотреть в противоположную сторону? Судя по тем двум крокодилам, поворачиваться они не очень-то любят, если вообще могут. Кроме того, если верить словам моей жены, а не верить ей в моём положении просто не имело смысла, то она оставляет мне самое простое из всех кошмаров, творящихся в этом мире, чтобы я не заснул по дороге к чему-то, к чему она меня ведёт.

— Ладно, — согласился я, — я использовал по прямому назначению ваш писсуар, я каюсь и готов умереть в наказание.

Мне показалось лишним поднимать при этом божке вопрос о том, что никаких писсуаров в древнем Египте не было, а значит, всё это спектакль, как и все остальные мои злоключения на Пути, затеянный кем-то очень не желавшим, чтобы я прошёл его от самого начала и до самого конца.

— Серьёзно? — это чучело ещё умело удивляться.

— Совершенно серьёзно. — Подтвердил я. — Только по моей религии смерть в оковах позорна. Я, в отличие от тебя, рождён свободным, таким же и должно мне умереть, сложив голову на плахе. Или как тут у вас это делается? Ради той, которая прошла тут, но бросила меня в ваши руки, позвольте мне умереть согласно постулатам моей веры! Освободите мои конечности от позорного железа и делайте со мной всё, что хотите.

— Ну, если ты так ставишь вопрос, — я почти не верил своей удаче, — да и с ней ссориться, никакого резона мне нет, — пробормотал себе под нос человек-сокол, после чего освободил мои руки от грубых оков. — Милость дочери Того, чьё имя нельзя произносить, не станет лишней для меня и всех забытых смертными богов! Не нахожу причин, дабы не дать тебе принять достойную смерть согласно твоей вере.

И я встал с колен, довольно грубо усмехнулся прямо в лицо несостоявшемуся палачу и пошёл в сторону противоположную той, куда смотрели глаза этой забытой всеми, кроме дотошных историков, человекообразной птицы. Я даже позволил себе шалость, наступив ему на ногу, проходя мимо. Мой расчёт понятен любому нормальному человеку. Если эти твари не могут показаться анфас или повернуть своё тело вокруг собственной оси, то уж точно не смогут вывернуть голову на сто восемьдесят градусов!

— Ты куда делся? — возопил у меня за спиной клювообразный. — Вернись немедленно! Мы тебя ещё не судили!

— С Сетом у тебя получилось лучше, — бросил я через плечо, — хотя, как я видел, оба глаза у тебя на месте. Опять врут историки! Или, как это принято у людей, врут твои биографы, приписывая тебе раны и победы, которых не было.

— О, мать моя Исида! — Сокол явно не был хорошим актёром, а потому сильно переигрывал. В его голосе сквозила обида на смертного, которому хитростью удалось переиграть его, а вовсе не отчаянье и призыв к мести.

— Ни маме твоей — Исиде, ни папе — Осирису, — крикнул я уже издалека, окончательно стараясь унизить это существо, только что собиравшееся меня умертвить, — нет никакого дела до твоих проколов, безумный Гор! Какое им дело до божка, обманутого тем, кто несёт сосуд? Я начинал привыкать к такому названию моего очень дорогого кожаного портфеля с лежащим в нём пистолетом.