Два друга - [40]

На какие-то минуты рассказчик замолчал, словно заглядывал вглубь прошлого. Потом затянулся самокруткой и вновь продолжал начатый рассказ.

— Сейчас о тюрьме страшно вспоминать. Допросы, пытки, и не дай бог, в ней очутиться. Так длился год. Потом выслали меня с партией других заключенных в питерский дом предварительного заключения, а там тоже сущий ад. Прошло еще больше года, а потом суд. На семь лет меня заканали и переправили в Литовский замок как опасного политического преступника. Через какое-то время ненароком пришла из дома весточка. Двое младших ребят умерли, а двое постарше милостыней проживаются. И тут мне стало не по себе, да так, что белый свет опостылел. Бывало ночью в камере спят, а я вспоминаю все и не вижу просвета. Жизнь загублена и решил покончить с собой. И вот однажды, когда соседи по камере заснули, я из полотенца петлю сделал и только рассчитаться бы с жизнью, вдруг слышу заливистый лай собаки. Я приподнялся к окну и через разбитый край стекла звуки собачьего голоса доносились яснее, и я понял, что это тявкает гончая. Долго я слушал лай гончака и как во сне предстали передо мной — отец, мать, семья и товарищи отца. Вспомнилась и охота с отцом и его друзьями и привиделась чудесная родная природа. Уж и не знаю, почему но мне очень захотелось жить. Нет, думаю, на зло чертям, а умирать не буду. А там и Февральская революция… Когда она пришла, народ вдребезги разнес Литовский замок, и вызволили меня на волю. Первым делом, — говорил рассказчик — разыскал обладателя гончей собаки, благодаря голосу которой остался жить. Им оказался старый водопроводчик. Выслушав мою биографию, старый мастеровой приютил меня, как родного, а вскоре с его сыном — рабочим Путиловского завода мы подались в Красную гвардию. Воевать пришлось с беляками и всякой другой нечистью. В двадцать первом вернулся в свой город, обзавелся семьей, сделался охотником и до старости работал на заводе.

— А при чем тут Шугай? — спросил я рассказчика.

— А притом, мой друг, что голос, у него ни дать, ни взять, как у того гонца, что услышал я через тюремное окно Литовского замка. Вот и сейчас голос Шугая напомнил о тяжелых былых днях, и я не смог себя сдержать.

Рассказчик умолк, очевидно, погрузившись в воспоминания, и я не прерывал его раздумий. Потом он точно проснулся. Тряхнул головой, улыбнулся и сказал: «Вот и все».

Схватка

Весь этот край за Обнорой с давних пор называется «дремучим». Лесным массивам, казалось, не ни конца, ни края. Гари и буреломы, реки и болота в этой лесной хмури по утрам и вечерам извергали холодный пар. Просек и прогалов не было, да и дороги лесные встречались редко. И каждый раз, бывая в этих местах, я возмущался лесным неустройством.

— Черед не дошел, — говорил мне старый приятель, лесничий Недюжин.

Вот в этих «дремучих» местах одно время разбойничьи действия волков причиняли большое беспокойство местным жителям.

Яростные набеги зверей наносили заметные опустошения в стадах. Бывало два-три волка ворвутся в стадо, а то и в овчарню, зарежут 30–40 овец, а унесут одну-две.

Кроме домашнего скота серые разбойники уничтожили много диких животных и особенно лосей. Правда, иногда нападения на лосей дорого обходились волчьей банде. Сильными ударами огромных копыт лоси ломали волкам кости, разбивали черепа, а могучими рогами распарывали животы. Но так или иначе, а вопрос схватки всегда был предрешен в пользу волков. Постепенно силы изменяли лесному великану, ноги подкашивались, и тогда матерый волк впивался лосю в горло, а остальные хищники рвали лося на части. Вот почему борьба с волками в то время имела государственное значение.

Обычно для уничтожения хищников сельские Советы и правления колхозов прибегали к помощи охотников. А кто из заправских охотников откажется побывать в местах, где много зверя. Такой случай представился нам, волчатникам.

Помню, осень была на исходе. Морозы сковали землю и воду. Прибыв на место, через лесников и местных охотников выяснили, где держатся волки, где их логова, обследовали эти места и на лесной полянке выложили приваду (тушу павшего животного).

Мы ежедневно проверяли приваду, но несмотря на голод, волки не прикасались к мясу.

По отпечаткам лап было видно, что стая зверей каждую ночь приходила. Волки издали обнюхивали падаль, это усиливало приступ голода, вызывало ненависть к вечному скитанию и тогда, задрав морды, они заводили жуткую песню, а на рассвете уходили в лесные трущобы.

Шел день за днем. Ожидание становилось утомительным, да еще выпал снег, и нас потянуло в заветные места погонять зайцев. Когда казалось, что все наши старания напрасны, и мы уже собрались восвояси, как вдруг счастье нам улыбнулось. Придя в последний раз проверить приваду мы обнаружили, что ночью здесь пировали серые бродяги.

В следующую ночь волчья стая вновь была у мяса. Звери жадно ели мороженую падаль. Оторвав кусок, ложились поодаль и грызли, придерживая его передними лапами. Иногда из-за кости или порции мороженой падали хищники затевали драку, оставляя на снегу клочья шерсти. Набив желудки, они под утро уходили на лежку.