Два долгих дня - [6]

— Ну, ну, хватит! Нагляделся! — негромко проговорил Самойлов. — Пошли! Пошли!

Навстречу к ним подскочил с первых саней мешкотный, бородатый, с красным лицом ездовой и скороговоркой доложил, что привезли пятьдесят семь раненых, в том числе девятнадцать лежачих.

— Побыстрее разгружайтесь! — расклеил губы Самойлов, сунул палец в сторону главного входа госпиталя, видя, как из распахнутых дверей кабинок неторопливо вылезают один за другим раненые. — Да не мешкайте!

Ездовой насторожился, качнул головой, что-то пробубнил.

Анатолий Яковлевич шагнул к нему:

— Ступай и перестань болтать! Это не твоя забота.

Ездовой повиновался, махнул рукой и вначале медленно, а потом все быстрее побежал к первой упряжке лошадей, понуро опустивших головы. Поднявшаяся метель сбивала его с ног.

— О чем думаешь? — кивая на здание госпиталя, неожиданно заметил Самойлов Анатолию Яковлевичу, растерянно оглядывающемуся на расстилавшиеся перед ним руины домов, пустыри с печными трубами, землянки, в которых прятались жители. — Не отправимся ли и мы в скором времени к праотцам? Ну и холодище! — Леденящий ветер пронизывал до костей, несмотря на полушубки. — Градусов тридцать, никак не меньше! Бог не выдаст! — Он опытным, приценивающимся взглядом еще раз оглядел красное кирпичное здание, воздвигнутое прочно, еще в начале века.

— В этом нет ничего удивительного, — нетерпеливо пожал плечами Анатолий Яковлевич, потом, не долго думая, добавил: — Так или иначе, но я пока не вижу другого выхода. — Он озабоченно прислушался к, завывающей метели. Хотелось только одного: поскорее войти в здание, в котором предстояло жить и действовать.

— Война всегда полна альтернатив. — Он вдруг набрал горсть снега и прижал к ней растрескавшиеся губы…

— Давай заскочим на минутку в сарай, может, там уголь есть? — сказал Самойлов.

Свет, падавший из оконец сарая, слабо освещал осунувшееся, бледное лицо раненого немца, испуганные глаза, полуоткрытый рот.

Михайловский покачал головой.

— За каким хреном его здесь бросили? — пробормотал он.

— Я тоже думаю об этом. Мне кажется, не случайно.

— Что будем делать? — спросил Михайловский.

— Не оставлять же его помирать.

— Ну, разумеется. Плох он, — пробурчал Анатолий Яковлевич. — Пошли. Времени в обрез, скоро наши подъедут, а мы еще не осмотрели здание.

Сразу за распахнутой дверью перед ними открылась, большая комната с голыми стенами. Простреленное в позолоченном багете старинное зеркало со штампом детского санатория, на полу и на носилках несколько трупов немцев: вокруг — окурки, окровавленные бинты, пустые бутылки, консервные банки. Лавируя между ними, Михайловский и Самойлов стали подниматься по ступенькам. В пустых комнатах второго этажа ветру отзывалось гудящее эхо.

Наконец в одной из полутемных комнат они наткнулись на раненых: на кроватях лежали и сидели немцы. Воздух был насыщен спертым запахом нечистых тел и застоявшегося табачного дыма. Покоился вечным сном человек с ампутированной ногой. Михайловский пересек комнату и вошел в смежную с ней, там лежали двое.

— Кто вы такой? — спросил он по-немецки блондина с квадратным лицом.

— Капитан, врач Ганс Луггер. У меня касательное осколочное ранение правой стоны двухсуточной давности. По приказу оставлен с ранеными. Всего в лазарете сорок один человек. Двое скончались ночью, лежат за ширмами в конце коридора: мой сосед умер час тому назад — перитонит. Двое суток не отапливается лазарет. Сегодня в шесть часов шестнадцать минут взрывной волной во время вашей бомбежки выбило последние стекла. Холодище! Градусов сорок?

— Тридцать!

— Котельная уцелела? — спросил подошедший Самойлов.

— Не знаю. Вы приехали нам помочь? Наконец-то дождались! — уверенно воскликнул Луггер.

— Почему не эвакуировали своих раненых? — сказал Анатолий Яковлевич, мрачно глядя. Луггеру в лицо.

— А вы всегда успевали? — съязвил тот. — На войне всякое бывает. Вы же должны знать, почему такое происходит. Подумайте как следует — и вы поймете: и у вас и у нас в таких делах все идет хорошо, пока мы наступаем: во время отступления командованию нет дела до раненых. А тут еще эти морозы…

— Так могут рассуждать лишь варвары, — ответил Леонид Данилович.

Луггер с недоумением посмотрел на него: он понял, что это комиссар, а комиссаров фашисты расстреливали. Лицо его вдруг обмякло, и он повалился на подушку.

— Оставьте меня в покое, — глухо проговорил он. — Какое это имеет отношение ко мне?

— Обер-лейтенант инженерных войск, Генрих Штейнер, — гаркнул другой раненый, лишь только Михайловский и Самойлов поравнялись с его кроватью.

— Вы полагаете, это обстоятельство имеет особое значение? Не думаете ли вы, что мы офицера будем лечить лучше, чем рядовых? — язвительно спросил Михайловский.

Штейнер поймал взгляд Самойлова.

— Во избежание недоразумения, — примиряюще сказал Леонид Данилович, — очень советую и вам, и всем остальным не покидать эту комнату.

Улыбка Самойлова показалась. Штейнеру простодушной, он почувствовал к нему доверие.

— Осмелюсь спросить: когда меня перевяжут? — спросил он.

— Тогда, когда найдут возможным и необходимым, — сухо ответил Михайловский.

Смысл его слов не сразу дошел до Штейнера, но он был обижен высокомерным тоном хирурга.