Два долгих дня - [41]

Копаясь в себе, Ермаков начал понимать, насколько он сам, из-за собственных ошибок и упущений, виноват. «Пора кончать», — все чаще и чаще думал он.

А однажды вечером староста поразил его еще больше. Он появился в его квартире поздно вечером, сказал, что надо срочно причастить одну грешницу, одинокую старуху, и узнать, где она припрятала свои драгоценности.

— Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? — возмутился отец Николай. — Уходите, я не видел вас и не слышал вас! Вам нет оправдания!

— Есть. Надо обновить иконостас. Изготовить новые парчовые ризы, епитрахили.

— А если я откажусь?

— До чего же вы неумны, батюшка! Где же ваше милосердие? Где же кротость? Где мудрость пастыря? Больно много мните о себе, — с нестерпимой издевкой сказал староста. — Образумьтесь, наконец. Плаха по нам обоим давно плачет. Для меня сегодня плоть свята, мне не до духа святого. В сырую землю негоже пока сходить.

Из любопытства, да и а наказание себе, отец Николай отправился со старостой в жалкую каморку, к восьмидесятилетней старушке. Прошептав еле слышно на ухо отца Николая последние слова, она показала на икону. Содрогаясь от вида старосты, всаживающего нож в лики святых, он выбежал за дверь.

…Через несколько дней, пристрелив старосту, Ермаков и с ним шесть верных прихожан покинули городок…

Узнав, что Анатолий снова отказался извлекать мину из Райфельсбергера, Невская попыталась повлиять на него, но он так на нее набросился, что она пулей вылетела в коридор, успев лишь крикнуть на ходу: «Эгоист несчастный!» Несколько остыв, она решила обратиться к Ермакову.

Она рассказала ему о Михайловском все. Теперь отец Николай знал: Анатолий — человек мягкий, добрый, но безумно озлобленный на всех немцев без исключения.

— Насчет малодушия, голубушка моя, — откликнулся Ермаков, — я сильно сомневаюсь. Я слышал, что он стойко переносит всякие лишения. Я обещал тебе снять с его души злобу, чтобы восторжествовала божья правда. Уверен, он и сам мучается.

— А, духовный пастырь! — протянул Михайловский, увидев Ермакова. — С чем опять пожаловал? Заупокойную служить по милосердным самаритянам? Или кого спасать?

— Воскрешать заблудших овец никогда не поздно!

— А если серьезно? Чем я могу быть, батюшка, вам полезен?

Ермаков не стал терять времени на объяснение причины своего появления: он сразу спросил Михайловского, почему тот упрямится и не желает помочь ближнему в несчастье. Конечно, у него нет оснований любить фашиста и всю его породу, но дать погибнуть…

— Кто тебя подослал? — фыркнул Михайловский. — Уверен, что кроткий ангел в лице замполита Самойлова. Ох уж этот душеобольститель! Покаяния от меня ждет. Не выйдет.

— А я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно подлежит суду…

— Ваше преосвященство, — прервал Ермакова Михайловский, — не читайте мне проповеди, да и не лезьте мне в душу. Я тоже помню немало притч Иисуса Христа; однако, насколько я слышал, вы еще два дня назад руководили здешним партизанским отрядом и не очень жалели ворогов наших. Били навзлет, беспощадно, слез не лили, грехов не замаливали.

— Я убивал стоячих, а не лежачих. Раненых не добивал. А вы, сударь мой, извините, сами того не разумея, приговариваете к смерти тяжело раненное беспомощное божье существо. Есть ли у вас да это право? Кровь за кровь? Фашисты считают себя сверхлюдьми, а нам сие не пристало. Постыдитесь!

— Нет, отец Николай! Стыдиться мне нечего. Они убивали нас и продолжали бы убивать, если бы не попали к нам в руки. Их надо бы прикончить, ибо они — носители смерти. Мы не делаем этого, но и спасать я их не хочу. Ваше учение на этот счет гораздо суровее: «Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их».

Уже с первых слов Михайловского Ермаков понял, что моральное исцеление Анатолия Яковлевича — дело не одной минуты. А время не терпит. Надо спешить.

— Эх, проглядел я твою душу, — продолжал Ермаков, — знал бы, что ты такой, нипочем бы не согласился, чтобы ты меня резал, — и он как-то странно усмехнулся, так странно, что у Михайловского царапнуло сердце. — Слабый ты человек. Укреплять тебе надо не тело, парень ты крепкий, а душу. Для меня фриц — враг, когда он стреляет. Руки поднял, сдался в плен — уже не враг, а жертва.

— С твоих позиций, батюшка, все люди, как здоровые, так и раненые, перед богом равны, все сирые. Спасибо за толкование.

— Отказ помочь страждущему — это месть.

— А когда сам лупил фашистов, это — подвиг?

— Мы жертвовали собой, не мстя, а для победы над врагом Отчизны.

— Что ты от меня хочешь? Добровольной жертвы?

— Скорее подвига… Я не требую, а призываю…

— Увы, я не христианин, не подвижник; я не ищу мученического венца. У меня и без того достаточно поводов для размышления и о жизни, и о смерти, с которой я борюсь денно и нощно. Мол совесть чиста. Я не жалею ни себя, ни своих апостолов хирургии. А почему бы Луггеру не соперировать Райфельсбергера? Я ему все расскажу, даже начерчу подробно весь план операции. Готов консультировать по радио из укрытия. Кажется, у Бориса Горбатова в какой-то книге описывается, как один молоденький врач на зимовке впервые в жизни принимал роды, руководствуясь указаниями с материка. И получилось о’кэй!