Два долгих дня - [40]

Ермаков был одним из самых интересных людей, находящихся в госпитале. Во время освобождения городка его легко ранило в ногу: после операции он мог бы уйти своим ходом, однако, увидев, сколь перегружены работой врачи и обслуживающий персонал, решил остаться, и вскоре все поняли, что человек он отнюдь не бесполезный.

Он выполнял любые поручения. Порой он заменял медсестер при раненых, несколько раз ходил за подмогой саперам. И всегда оказывался незаменимым в тех случаях, когда приходилось улаживать конфликты между ранеными красноармейцами и пленными: часто ему удавалось разрядить обстановку там, где даже Самойлов был бессилен что-либо сделать.

…До двадцать девятого года Ермаков — отец Николай — был православным священником Успенской церкви. В ту пору ему было двадцать семь лет. Скоро он ушел в мир: увидел, что церковь, отделенная от государства, шаг за шагом теряет свое влияние. Став бухгалтером в конторе отделения госбанка, он превратился из второго, после земского начальника, человека уезда в неприметного служащего. Жил очень тихо, замкнувшись в себе и, если бы не война, быть может, так бы и остался бухгалтером.

Когда пришли немцы и бургомистр вызвал его в городскую управу, дабы предложить возглавить церковь, он не особенно удивился. Бургомистр вел себя спокойно, не грозил, не кричал, не стучал кулаком по столу. «Вы, — говорил он, — в свое время пострадали за христианскую веру, ненавидите советский строй, всегда были связаны с простым русским народом, умеете различать добро и зло, священное и нечестивое; последнее было очень распространено при советской власти. Религия сейчас самое важное, нужное. Без молитвы совершенно нельзя жить. Как видите, культурная немецкая нация весьма беспокоится о пастве. Если вы согласны, приступайте к своим занятиям».

Соглашение с новой властью для Ермакова было чем-то большим, чем просто смена работы. Он хотел превратить церковь в центр культурной и благотворительной деятельности, а ее учение и молитвы сделать источником обновления и очищения.

Первое время у него не возникало никаких недоразумений ни с местной властью, ни с прихожанами. Он понимал: священника можно уподобить главному режиссеру театра, а старосту церкви — директору. Зрители хорошо знают режиссера, если он талантлив, и, как правило, не знают директора, наивно полагая, что его дело выдавать контрамарки, ведать хозяйством. Увы, как они подчас ошибаются.

Новый староста сразу потребовал, чтобы отец Николай подтвердил свою лояльность по отношению к германским властям и подписал «Обращение ко всем русским, осуждающим советскую власть», где призывалось считать законным правителем России Адольфа Гитлера. Отец Николай подписывать отказался, заявив, что всякое вмешательство в политическую борьбу может нанести вред церкви. Некоторое время спустя бургомистр посоветовал ему возносить молитвы о гибели правителей, преследующих христиан в России, — он опять воспротивился. Никакие соображения власть, имущих не могли заставить его пойти на сделку с совестью.

Бургомистр не посчитался с непослушным отцом Николаем и в местной газете опубликовал «Обращение» за его подписью. Прочитав эху статью, отец Николай разгневался, хотел выразить свое возмущение бургомистру, но его выгнали полицаи.

Нападки старосты становились все более угрожающими. Когда в день Первого мая он распорядился, чтобы Ермаков возглавил колонну демонстрантов с плакатами и политическими лозунгами против Страны Советов, тот отказался.

Попытка помочь дьякону, арестованному гестапо за укрывательство еврейской семьи, чуть не стоила ему жизни. Гестаповец заявил, что освободит дьякона, если отец Николай обязуется в интересах рейха нарушать тайну исповеди.

— Я не собираюсь выполнять полицейские обязанности: они не имеют ничего общего с пастырским служением, — ответил Ермаков.

— В таком случае мы вашего дьякона за укрывательство евреев отправим в концлагерь.

Отец Николай поднял свой крест и спросил:

— А этого еврея вы знаете?

Недоверие к нему усилил и еще один случай. Он вызволил из лагеря двух красноармейцев, заявив, что они — бывшие певчие Елоховского собора в Москве. Вскоре после освобождения те убежали к партизанам. Тогда-то военный комендант гарнизона и запретил отцу Николаю отпевать новопреставленных заключенных.

— Слишком много их подыхает, и возни с ними много, — сказал ему бургомистр.

— Боитесь, что я запачкаю руки? — резко спросил отец Николай.

— Вы что, не понимаете, что такое гестапо? — зашипел в ответ староста. — Это же сущие дьяволы. Вы принимаете каждое их распоряжение слишком близко к сердцу. Для нас с вами сейчас главное — выжить.

— Но всему есть предел.

— Кто знает, что таится внутри нас? Вы думаете, мне самому сладко? Если мы будем действовать вместе, мы добьемся успеха. Кстати, отец Николай, почему вы не выполняете распоряжение упоминать в проповедях отца Серафима, митрополита Западной Европы?..

— Я знаю одного митрополита Всея Руси, отца Сергия.

— Мой вам дружеский совет. Не играйте с огнем. Обожжетесь!

С содержанием прихода тоже возникли трудности. В соответствии с укладом священники не имели доступа к денежным средствам. Ими ведал староста. Он выдавал жалованье священнику, дьякону, певчим, оплачивал расходы на содержание церкви. Кружковые сборы, добровольные пожертвования за совершение таинств из-за притеснения, гонения, унижения стали уменьшаться. Все меньше и меньше прихожан посещало церковь. Отчаяние и страх проникали все глубже в их сознание.