Два брата - [136]

— И что ж ты думаешь делать… потом?

— Не знаю… Разве можно сказать?.. Знаю одно, — и голос его дрогнул, — знаю, что все мои силы, все мои мысли, жизнь моя… будет посвящена тому, что я считаю правдой… Ты знаешь… Я писал тебе… Мы говорили…

— А если твоя правда — заблуждение?

— Для меня она — правда.

— И ты все веришь?

— Верю… Иначе не может быть… Тогда где же правда? Где она? Не та ли, о которой говорят?.. Кругом, что ли?.. Не в том ли, что ты за правдивое слово наказан? Не в том ли, что вокруг нас люди живут, как скоты? Где, где ж она?

— И ты думаешь, что, сделавшись, — помнишь, ты писал? — сельским писарем или рабочим, ты принесешь больше пользы, чем на других поприщах?..

— Я не знаю, принесу ли я пользу, я могу только желать этого… но я знаю, что не буду жить на счет других. И без того довольно!

Старик слушал сына и чувствовал, что не переубедить его. Он с грустью смотрел на Васю и вспомнил свою молодость.

Когда Вася ушел, старик еще долго не ложился. Мрачные предчувствия закрадывались в голову. Он боялся, что Васе не придется долго ждать, и он невольно не сдержит слова.

И он не ошибся.

XXIII

— Славные твои старики, Вася! — говорил на другой день Чумаков, потягиваясь на постели.

— О, ты их еще не знаешь. Это такие… такие…

И он стал рассказывать своему приятелю, какие у него превосходные люди отец и мать.

— У меня… Вася, не такие!.. — сказал Чумаков.

— Это жаль… — протянул Вася.

— И ты не сердись, я тебе скажу… брат твой Николай не похож на вас.

— Ты, Чумаков, мало знаешь брата.

— Мало или много, а все судить могу… По-моему, он ненадежный человек!

— Зачем ты мне это говоришь, Чумаков? Зачем?.. Ты ведь знаешь, что мне это больно слышать! — проговорил Вася с упреком в голосе.

— А надо говорить только то, что приятно? Я этого не знал за тобой, Вася!

Вася не отвечал.

Он сам думал о брате так же, как и его приятель, и вот почему ему было еще больнее слышать осуждение Николая от других…

В тот же день Вася был в деревне и обошел все избы. Мужики радушно встречали его и рассказывали ему одну и ту же вечную историю. Вдобавок очень жаловались на нового исправника Никодима Егоровича.

— Старик Иван Алексеевич на покой ушел! Тот еще ничего, а этот лютый.

— Страсть!..

— Строгость ноне пуще пошла!

— Раззор!..

Вася слушал все эти восклицания молча. Слова утешения не шли на уста.

Под вечер он собрался навестить Лаврентьева.

— Ты не слышал разве, Вася, — заметил Иван Андреевич, — ведь Григорий Николаевич чуть не умер…

— Что ты?

— Ездил он в Петербург зимой, помнишь?.. Вернулся и слег в постель в горячке. Доктор отчаивался, думал — не выдержит… Выдержал, однако… Поправился!.. После болезни он, брат, еще нелюдимее стал и, кажется… пьет очень…

— Пьет?.. — протянул Вася и невольно подумал о Леночке. — Он собирался жениться… В Петербурге говорил мне…

— Не слыхал… Едва ли… По-прежнему бобылем… Да вот сам увидишь. Передай ему, пожалуйста, от меня поклон.

Вася застал Григория Николаевича сидящим на крыльце дома в одной рубахе. Он осунулся, постарел и, показалось Васе, был слишком красен.

— Приятель! здорово!.. Когда сюда пожаловал? — встретил его Григорий Николаевич, пожимая по обыкновению руку до боли. — Отощал, отощал! Давно пора на вольный харч! пора!

— Вчера приехал…

— Спасибо, Иваныч, что не забыл старого приятеля. Молодчина! Этим ноне не хвалятся. Н-нет… Ты вот душевный парень… Что у вас в Питере-то… мерзость, чай?..

— И здесь не важность…

— Это верно. Правильно… Правильно, Василий Иванович. Мало важности!.. Вот разве Никодимка, шельмец, важность на себя напускает ноне, как гоголем заходил… И форсит, подлец… Да Потапка тоже… Разбойники!.. Кузька-то ноне к вам в Питер переехал разбойничать, а за себя Потапку оставил… Помнишь, еще примочками отхаживал, когда в Залесье его помяли? Только напрасно вовсе тогда его не решили. Лучше было бы… Зверь, как есть, дикая зверина!.. Но я доберусь до него… Доберусь!

Вася вспомнил, как Григорий Николаевич добирался до Кузьмы и не добрался.

По его лицу пробежала грустная улыбка.

— Думаешь, не доберусь? Хвастаю? Кузьку выпустил, а этого — шалишь! Ша-ли-шь! Коли не опомнится, мы его помнем… помнем! Довольно от него терпит народ!.. — мрачно проговорил Лаврентьев.

Он вдруг замолчал. Молчал и Вася, с участием посматривая на Григория Николаевича.

— А ты что так поглядываешь?.. Ты так, родной мой, не гляди… Лучше ругай Гришку! От тебя все приму — не бойся… Тебя ни-ни… не трону… Ты не брехун, не то что…

Вася смущенно ждал конца. Он догадывался, на кого намекает Лаврентьев. Но Лаврентьев не досказал слова.

— Постой, Иваныч, погоди, голубчик! — проговорил Лаврентьев, когда Вася стал прощаться. — Одно словечко. Елена Ивановна здорова?

Голос Лаврентьева звучал необыкновенной нежностью.

— Здорова…

— И… и… счастлива?..

Трудно было отвечать Васе на этот вопрос. Он сам задавал его не раз и не находил ответа.

— Что ж ты? Говори правду, по совести!

— Кажется, счастлива!

— Дай ей бог, дай бог! — прошептал Лаврентьев и прибавил: — Ну, теперь ступай домой, Иваныч, и приходи ко мне, когда я буду тверезый. Приходи же. Придешь?

— Приду.

— То-то. Ты парень душевный!

Вася возвращался домой тем самым лесом, где часто певал Лаврентьев.