Два балета Джорджа Баланчина - [17]

– Ну, и как она тебе? — спросил Ирсанов Илью, когда состоялось первое знакомство между Ильей и «мадам».

– Очень странная старушка, — отвечал Илья.

– Ну и чем же ? — дополнительно спросил Ирсанов, и в голосе его Илья услышал некоторую обиду. Но ведь «мадам» Илью совсем не интересовала, поэтому он отвечал Ирсанову «так как есть»:

– Очень она тощая. Без конца курит. Водку пьет. Ругается матом...

– ???

– Я слышал, как она однажды, разговаривая с моей бабушкой, держала в руках «Правду» с траурным портретом Ворошилова и сказала по этому поводу: «Еще одна старая блядь загнулась». Разве так можно? Или вот еще был такой случай: разоблачили культ личности Сталина, доклад был по радио длинный. Доклад прочитали, и «мадам» выругалась: «Я охуеваю. Тридцать лет лизали черную жопу лучшего друга пионеров, сладострастно лизали, и только теперь опомнились, подонки».

– Но ведь это правильно, Ильюша!

– Ну, раз тебе это нравится, Юра, то — пожалуйста. Только ведь после этого и моя бабушка стала матюгаться. Моя мама в ужас пришла.

Ирсанов молчал. О Сталине в их семье никогда не говорили — ни плохо, ни хорошо. Он вспомнил, как в школе учителя велели ученикам закрасить чернилами портрет Сталина в «Родной речи». Еще он вспомнил, как в день его смерти, когда все кругом рыдали — и взрослые, и дети — в их семье было оживление: родители выпили шампанское, мама подарила домработнице Тане сто рублей и какое-то свое дорогое платье. А вечером — Ирсанов хорошо это слышал — мама горько плакала в кабинете отца и отец все утешал и утешал маму.

Позвонив в Озерки, Ирсанов успокоился: теперь можно было никуда не спешить. «Илюша наверное еще спит», — подумал Ирсанов. Засунув руки в карманы, он медленно вернулся на дачу. По дороге его нос уловил запах готовящейся в одной из дач пищи. «Наверное жарят картошку с колбасой», — почему-то решил он, скорее всего потому, что больше всего на свете он любил жареную картошку с луком и поджаренную колбасу: «Эх, поесть бы сейчас». И прибавил шагу.

— Ох, как ты долго, Юра! Уже картошка остыла, — на столе в накрытой крышкой кастрюле и в самом деле остывала вареная картошка, а в небольшой эмалированной миске возлежало подобие салата из неумело нарезанных свежих помидоров, огурцов, зеленого лука и крупных кусков копченой рыбы. Салат был посыпан излишне мелко нарезанным вареным яйцом. — Это я все сам сделал. Майонез положишь сам. Вот соль и перец. А пить придется лимонад, потому что я не могу найти чай. Ты не против?

– Все очень здорово, Илья! Спасибо! Есть ужасно хочется.

– Ты уж извини, — виновато признался Илья. — Я тут без тебя уже поел. Пока все это резал, даже живот заболел. А ты, пожалуйста, ешь, не стесняйся. А на обед...

– А на обед, давай, я пожарю картошку. С колбасой, а?

– Ну, опять картошка... Там в холодильнике есть гречневая каша и котлеты. И суп щавелевый. Но если ты не хочешь...

– Очень, очень хочу. Ты увидишь — я жарю картошку даже лучше мамы. Меня бабушка научила.

– «Мадам»?

– Ну да, бабушка Соня — Ирсанов во- обще-то не любил, когда кто-нибудь чужой называл Софью Андреевну «мадам». Но ведь Ильюша стал теперь для Ирсанова даже ближе, чем свой, поэтому он, слегка и совсем для Ильи незаметно, поморщился от этого слова в чужих устах и продолжил с жадностью поглощать теплую картошку и чудесный Ильюшин салат. Правда, свой салат рукодельный Илья «чуток» пересолили, что, правда, тут же уравновешивалось уже второй бутылкой клюквенного лимонада. Ильюша был счастлив досыта накормить выступавшего теперь уже в трех ипостасях Юру — как гостя, как друга и как любовника. Поэтому Илья снова полез в холодильник и вытащил из него всю оставшуюся копченую треску: «Вот еще. Ешь на здоровье». Впрочем, в гостеприимном доме Левиных всегда и всех кормили обильно и вкусно. Ильюшина бабушка по части еды была большая мастерица. Именно в этом доме Ирсанов впервые познакомился с лакомой еврейской кухней, с ломтиками хрустящей мацы, обретая у Левиных новое понимание людей, повседневного уклада их незаметной жизни, чувствуя многие их тревоги, озабоченности и ожидания. Иногда он слышал, как близкие Илье люди говорят между собой на неведомом ему языке. Ему это было всегда очень интересно, но в присутствии Ирсанова или какого-нибудь другого человека Ильюшины мама, отец и бабушка сразу же переходили на русский. Однажды Ирсанов спросил Илью, еще в Озерках: «Ты понимаешь этот язык?» — «Так, — ответил Илья, — только отдельные слова». — «А почему не учишь?» — «А зачем? Я этот язык ненавижу. Хватит с меня моей жидовской внешности. И вообще, Юра, не хочу я об этом говорить, даже с тобой. Ты все сам должен понимать». Но он еще не мог и не умел сам всё понимать. Однако врожденная деликатность подсказывала ему никогда больше не возвращаться в разговорах с Ильей к этой странной для Ирсанова теме.

Плотный завтрак сразу же вернул ему утраченные за истекшее время силы.

Летний день был в самом разгаре. Солнечные лучи заливали все сущее. Проникали в окна и щели домов, накаляли землю и воздух. Однако с залива тянуло ветерком, он гнал по небу кудрявые кучевые облака, раскачивал стволы редких в этих местах берез, шелест листьев которых образовывал приятный шум, превращая дневную томительную тишину в некое подобие тихой музыки с переливами птичьих голосов и иногда возникавшей человеческой речи. Илья предложил Ирсанову пойти сейчас в лес — просто погулять там, пособирать нарождавшуюся чернику, послушать лесные голоса. Илья любил лес, любил все его запахи и краски и хотел сейчас показать Ирсанову именно свой лес в эти яркие дневные часы. Но Юра был меньшим романтиком. Его физический организм, необходимость энергичных движений, его спортивность искали и требовали какого-нибудь конкретного выхода и выражения. Еще вчера, по дороге на эту дачу, он заметил на дачном пространстве, вне всяких заборов и ограждений, врытые в землю столбы с сетками для волейбола, пару свободных и, казалось, ничейных теннисных столов.