– А про Мануэлу он не вспоминал?
– Нет, – ответил художник. – Он все время рассказывал об успехах своего предприимчивого тестя, который купил отель на Сан-Фернандо, а теперь готовится открыть кондитерскую в Барселоне… Верно, хотел подчеркнуть, что не раскаивается в женитьбе на дочери богатого кондитера… Обыкновенная мещанская гордость.
Маэстро Кинтана вдруг остановился.
– Канделита пришла, – сказал он.
В кабаре наступило внезапное оживление. Патрон, одетый в летний смокинг, отвешивал глубокие поклоны даме, появившейся в дверях. За дамой стоял рассыльный из отеля в красной курточке, нагруженный пакетами. Почти все девушки с воланами бросили своих кавалеров и кинулись целовать руки своей богатой я знаменитой подруге, которая принесла им подарки. Радостное возбуждение продолжалось минут десять, потом послышались отдельные подавленные восклицания, выражавшие восхищение бедных девушек красотой, щедростью и неслыханной элегантностью танцовщицы. Наконец, Канделита заметила художника и направилась к нашему столику.
На ней был костюм из светло-серой ткани, ее волосы, очень просто и гладко причесанные, напоминали блестящий черный шлем. Тело у нее было тонкое и сухое. Ноги – чудесные и длинные. Вблизи сходство ее лица с лицом «Дамы из Эльче» показалось мне еще более разительным. В этой женщине было что-то античное и вместе с тем сверхсовременное. Маэстро Кинтана поспешил представить меня, назвав мою далекую родину. Но я произвел на Канделиту не большее впечатление, чем официант, который принес ей рюмку ликера. Завязался банальный разговор о ее выступлениях в Мадриде и ангажементах в Южной Америке. Когда маэстро Кинтана или я искренне восхищались ее совершенной техникой и отточенной манерой исполнения танца в театре «Фонтальба», она удостаивала нас рассеянной и ничего не значащей улыбкой – так улыбаются артисты, позируя перед репортерами или выходя на вызовы публики. Но, несмотря на безукоризненную внешность и хорошее настроение Канделиты, что-то с ней было неладно. Тени под глазами и желтоватый оттенок кожи выдавали употребление наркотика. В глубине ее зрачков можно было заметить вульгарную муть, как у девушек из «Лас Каденас», – возможно, это был осадок ночей, проведенных с бразильскими плантаторами или капризными любовниками из Голливуда. В этих зрачках была суровая и холодная печаль, какая-то смертельная скука, они были мертвы, как глаза робота, который не может почувствовать естественную радость жизни. Сколько я ни старался, я не мог узнать в этой женщине Мануэлу Торрес. Вскоре я заметил, что маэстро Кинтана и Канделита уже слегка тяготятся друг другом. Я вспомнил, как художник сказал, что им вообще не о чем говорить. Их связывало только печальное и сладостное воспоминание о тех днях, когда они оба жили настоящей жизнью. Танцовщица поднялась и пожелала нам доброй ночи. Маэстро Кинтана проводил ее до выхода. Когда он вернулся, девушки с воланами уже снова кружились и вихлялись в механической сегедилье.
– Не лучше ли нам уйти? – обратился я к художнику.
– Я как раз собирался вам это предложить, – ответил он.
Мы подождали официанта, чтобы расплатиться.
Когда мы вышли, мне показалось, что духота усилилась. Высоко над домами светила полная, окутанная влажным туманом луна, а на светлом, млечно-фосфорном небе вырисовывались силуэты огромных стройных пальм, украшавших Пласа-дель-Триунфо. Ни ветерка, ни легчайшего дуновения, листья пальм застыли в неподвижности. Немые дома словно оцепенели в этой тяжелой, почти тропической ночи. Нас окатило потом.
– В августе ночи в Севилье невыносимо душные, – сказал художник, и мы пошли по улице.
