Дурные деньги - [26]

Бывало, мать вяжет зимой варежки или носки шерстяные и рассказывает. Так вот всю жизнь свою пересказала, и Ниночка знает ее наизусть. Она знает, как трудно приходилось матери в детстве, потому что была война. А потом война окончилась, но легче не стало. Знает Ниночка и о том, что многие подруги матери, когда подросли, ушли на строчевышивальную фабрику, а она вот в колхозе осталась. Знает, как ломала ее колхозная работа. И еще она знает, как мать вышла замуж «за молчуна этого». Молчуном мать в глаза и за глаза называет отца и объясняет его несловоохотливость канцелярской работой, требующей полного внимания, сосредоточенности. Отца она любит, но по-своему. Когда-то за ней наперебой ухаживали местные парни, но они ее не интересовали, потому что она знала их «как облупленных». А вот приезжий счетовод ее заинтересовал — и прежде всего своей обходительностью, вежливостью, скромностью, то есть как раз тем, чего и в помине не было у местных парней. Ниночка не понимает, как это можно любить человека за вежливость и обходительность. Разные они с матерью люди, совсем разные…

— А ведь уже половина одиннадцатого!

Мать всполошилась, заметалась по избе, убирая со стола.

— До полденной донки надо успеть лук повыдергать.

Ниночка резко повернулась к матери.

— Мама, а почему ты меня не заставишь выдергать его?

— Тебя? Дергать лук? — удивилась мать. — Да его же, милые, целых четыре гряды!

— Да хоть десять! Делать-то мне нечего. Я же с ума здесь сойду!

Такого оборота мать, видимо, не ожидала, а потому растерялась.

— Ну, хорошо, хорошо, — согласилась она, — пойдем вместе. Одной-то тебе и вправду будет тошно.

И они направились в огород, благо он был в двух шагах, через дорогу. Солнце грело по-летнему, но в воздухе уже чувствовалась прозрачность, легкая, едва ощутимая стынь — предвестники близкой осени. Да и в зелени деревьев уже обозначились первые «седины» — робкая пока, разрозненная желтизна, которая будет теперь с каждым днем умножаться, и ничто уже не остановит этот постепенно набирающий силу пожар.

Яблони в огороде обвисли под тяжестью зреющих плодов. Часть их осыпалась на землю.

Мать подошла к ближайшему дереву и стала собирать опавшие яблоки.

— Корова их ест за милую душу, — пояснила она дочери.

— У вас, я гляжу, ничего не пропадает, — заметила Ниночка.

— А как же, доченька! Добро не должно пропадать. Все, что выросло, в дело надо употребить. Так меня отец с матерью учили.

— А меня ты почему не учишь?

— Как же так не учу, доченька! — опешила мать. — Все время об этом говорю.

— Значит, тебя по-другому учили. Говорить — мало.

— Время сейчас, доченька, другое. Мы ведь сызмальства крестьянствовать учились. Помню, отец с матерью сено возили, меня с собой взяли. Я тогда маленькая была, меня на воз посадили. Отец лошадь под уздцы ведет, а мать идет сзади. Сенинка упадет с возу — она подберет ее.

— Это в личном хозяйстве так. А в колхозе?

— И в колхозе поначалу так работали. Мне моя мама рассказывала, твоя бабушка. Я-то уж позднее родилась, предвоенные годы плохо помню, а вот военные запомнила.

Мать задумалась о чем-то, вздохнула:

— Их и захочешь — не забудешь.

— Дедушка мой погиб на фронте?

— На фронте, доченька. Мне тогда двенадцать лет было. Помню, зима уж началась, мы, ребятишки, с горы катались. Подошла ко мне Маня Пирогова: иди, говорит, тебя мать зовет. На ухо мне почему-то сказала, негромко. Я прибежала домой, а мать по полу катается. Я испугалась, заревела. Кричу: «Мамочка, не надо! Мамочка, не надо!..» Еле успокоила ее Маня Пирогова, ровесницы они были, подруги. А нас у матери на руках трое осталось. Кроме меня, два брата. Они к тому времени в колхозе уже работали, постарше меня были. Да ты их знаешь — дядя Коля и дядя Вася…

Дядя Коля и дядя Вася, материны братья, жили в районном фабричном городке, оба работали по токарной части. Когда Ниночка заявила родителям о своем намерении стать ткачихой, они вознамерились было определить ее к кому-нибудь из дядьев, чтобы девочка была под надзором. Однако Ниночка воспротивилась: стоило ли одну опеку менять на другую — может быть, худшую.

— Зачем вы так много луку сажаете? — спросила Ниночка. — Весь все равно не съедите.

— Не пропадет, доченька. В городе-то вон не больно хорошо с ним.

— На базар торговать, что ли, поедете?

— Зачем на базар? Шефы из города, как осень, по домам ходят: продай того, продай другого. На машинах из города приезжают — за картошкой, за чесноком, за луком. И не верят, если скажешь, что нету.

— Вам что, зарплаты не хватает? — оскорбилась Ниночка «торгашеским» намерениям матери.

— Хватает. Всего хватает, слава богу. Только ведь наперед не знаешь, сколько у тебя того же луку вырастет. Год на год не приходится. В нынешнем году вон сколько его, а в прошлом — вымок весь почти. Вот нынче и посадили с запасом. А лишек будет — почему бы и не продать, если люди просят. И им хорошо, и тебе.

Нужно было вырвать лук из земли и рядком — головка к головке — сложить тут же, прямо на грядке. На солнце он подсохнет, обветреет. Затем его перенесут под крышу, в дощатую пристройку ко двору, где он окончательно заматереет, кожица его станет золотистой и шелушистой.