Дурные деньги - [25]

— Не хочешь ли, дочка? — попотчевала она Ниночку.

Та отказалась.

— Пользительное оно, а тебе особенно.

Лицо у Ниночки загорелось. Неужели теперь на каждом шагу ей будут намекать на ее положение?

Из горницы доносилось бормотание телевизора. Ниночка резко открыла дверь и зашла в переднюю. Отец, по крайней мере, будет молчать. Она сразу же заметила: он стесняется говорить с дочерью о случившемся…

Ночью ей снились мотоциклы. Она хотела убежать, спрятаться от них, но парни в кожаных куртках настигали ее всюду. «Что, доигралась?» — хохотали они ей в лицо и всё норовили сграбастать своими ручищами. Она просыпалась, пугаясь темноты и безмолвия.

Только под утро Ниночка, измученная, опустошенная, уснула крепко и надолго.

МАТЬ

Иванцево, и раньше-то деревня небольшая, об одном порядке, из последних сил держалось своими оставшимися полутора десятками домов за отведенное ей некогда место. В расчет ее никто, видимо, уже не принимал, и если в соседних, более крупных деревнях установили водоразборные колонки, то в Иванцеве, как и при царе Горохе, сонно поскрипывали над колодцами вороты.

Когда Ниночка проснулась и, жмурясь от яркого утреннего света, вышла из передней, мать вносила в избу полные ведра на коромысле. Отец уехал на работу в колхозную контору, которая находилась на центральной усадьбе, в четырех километрах от Иванцева. Летом он ездил на работу на велосипеде, пренебрегая местным автобусом, который, несмотря на вывешенное на остановке в соседней деревне расписание, соблюдал его далеко не всегда.

Мать поставила ведра на лавку за печной перегородкой, а коромысло вынесла в сени.

— Ну что, доченька, хорошо выспалась? — спросила она, возвращаясь из сеней.

— Выспалась, — ответила Ниночка и села на лавку перед окнами.

— Сейчас я тебя завтраком накормлю. Я тут всего про тебя наготовила.

Ниночка промолчала и равнодушно встретила появление на столе кушаний. Когда только она успела все это настряпать! Ниночка знала, что поднимается мать чуть свет, чтобы до утренней дойки на ферме успеть подоить свою корову. Затем она бежит на ферму доить колхозных коров. Сдав их с рук на руки пастуху, она торопится домой — топить печь и провожать отца на работу.

Отец встает в шесть часов и, включив на кухне радио, слушает последние известия. Дел у него по дому мало, почти все хозяйство находится в руках матери. Только иногда, если со временем у нее особенно туго, она посылает его за водой или — по выходным — в магазин. У отца работа чище и легче, к тому же ему полагается выходной день, у матери — из-за отсутствия на ферме подменной доярки — выходных нет. Чтобы съездить в район — в поликлинику, за покупками, она бежит на поклон к Мане Пироговой и просит поработать за нее. Та ей отказывает редко: сама так же вот всю жизнь крутилась.

Мать подсела к столу, забылась на минуту-другую — видимо, все срочные дела у нее были переделаны. Ниночка посмотрела на часы, они показывали половину десятого.

— Что же ты не ешь? — спросила она мать.

Та очнулась от забытья, отодвинулась от стола:

— Ешь, ешь, я уже поела.

Когда она завтракает, Ниночка не знает. Отец утром за стол не садится, на ногах съедает с молоком испеченную на поду лепешку и уезжает на работу. В это время мать еще «голодная», ее ни на минуту не отпускает от себя печка — нужно вовремя «посадить» в нее печенье́, поставить суп, картошку. Поднявшись с постели, Ниночка попадает за стол, нагруженный едой, только что вынутой из печи. Все стоит нетронутым, но мать уже сыта. Когда и чем она насытилась, для Ниночки остается загадкой.

Посидев несколько минут, мать снова поднялась: оказывается, она еще не напоила теленка, и он там, наверное, «с ума сходит». В подтверждение слов матери послышался требовательный телячий мык. Теленка обычно привязывали на ничейной усадьбе, и он щипал там отаву. Привязывал его отец перед уходом на работу — это было его единственной утренней обязанностью. Мать достала из печи большой черный чугун, вылила нагретую воду в ведро, накрошила в него и размяла руками хлеб.

— Поешь — со стола не убирай, — уходя предупредила она дочь. — Приду, сама уберу.

Эти слова Ниночка слышала постоянно, еще когда училась в школе, и потом — когда приезжала домой из города на выходные. Нельзя сказать, что они вызывали у нее желание ослушаться.

Ниночка ела нехотя, без аппетита. Из сеней в избу пробрался дымчато-серый кот и, мурлыча, закружил у ее ног. Она щедро угостила его и встала из-за стола. Мать, вернувшаяся с пустым ведром, всплеснула руками:

— И это всё? Зачем же я, милые, старалась-то? Пропадет ведь.

Ниночка равнодушно отмахнулась от еды — пусть пропадает.

— Я в твои годы ржаной лепешке рада была, а ты от белых булок отворачиваешься. Раньше такие-то по праздникам только ели.

Ниночка уже слышала это. Годы детства и молодости матери представлялись ей такими далекими, что рассказы о них почти ее не трогали. Мать иногда внушала дочери, чтобы та ценила родительскую заботу, а для наглядности в пример ставила себя. «Ты ведь вот не знаешь даже, что это за валёк такой, — говорила она, — а я плакала от него. Двенадцать лет мне было, война шла. Послали нас, школьников, на молотильный участок лен колотить. Колотили его бельевыми вальками. Сейчас нет их ни у кого, а тогда в каждом дому были. А ручонки-то у нас тоненькие, сами-то мы слабенькие. И вот сидишь на скамейке, сноп перед тобой, а ты его по колоколушкам колотишь. Сначала ничего, а потом опустишь валек-то, а поднять никаких сил нету. Сидишь и плачешь…»