Дурные деньги - [28]

Мать ушла в избу — отдохнуть немного перед дойкой. Ниночка — дома делать нечего — осталась в огороде. Она подошла к бане, села на приступок. Закрыв глаза, вспомнила общежитие, Люську Цаплину. В сердце это воспоминание отозвалось легким морозцем. «Попалась», — прозвучало в ушах Люськино словечко. Поспешно открыла глаза. Огород. Солнце. И она одна в целом мире. Одна-одинешенька.

Вот говорят: у человека должна быть родина. И она вроде бы есть у каждого человека, она даже вписана в паспорт как место его рождения. Но не все так просто: бывает, человек родился в одном месте, а вырос в другом. Ниночке повезло: она родилась и выросла в деревне Иванцево. И казалось бы, должна любить ее. А она не любит. В городе Ниночка стеснялась говорить, что она из деревни. Вера Гусева не стеснялась, например. Но они и не были подругами, Вера жила своей жизнью, Ниночка — своей. Их тропки сходились только в общежитии, за стенами его — разбегались в разные стороны. Интересно бы теперь поговорить с Верой. Как-то она обмолвилась, что скучает по деревне, снится ей она. «Зачем же в город ехала? — сказала тогда Ниночка. — Жила бы в своей деревне». — «А у меня нет ее больше», — тихо ответила Вера и замолчала.

Ниночка, подобрав повыше юбку, выставила на солнце голые ноги. Загар только слегка покрывал их. В июньскую жару они с Люськой Цаплиной дважды ездили в парк, на речку, и загорали там в купальниках на прибрежном песочке. Один раз с ними заговорил там актер гастролирующего в городе театра. Люська, конечно, своего шанса не упустила. Она ходила на свидания с актером, а потом пренебрежительно говорила Ниночке: «Фи, если он актер, так, думает, ему все позволено…»

Ниночка вдруг уронила голову, из глаз ее закапали частые слезы. Она сама бы не объяснила, почему так случилось. Может быть, себя жалко стало. Может быть, остро и жгуче позавидовала запоздалой завистью удачливой подруге. Она-то, Люська, сейчас не скучает, «берет от жизни все и даже больше». Вспоминает ли ее, Ниночку? И вообще — кто ее вспоминает? Витька? Наверное, рассказывает о ней в своей «компашке», радуясь, что она уехала и больше не будет его беспокоить. Кто еще ее вспоминает? Георгий, случайный ее попутчик? Но ей-то от этого что, если и вспоминает? Разошлись их пути-дорожки и никогда уже не сойдутся. Вот и получается, что осталась Ниночка одна-одинешенька. В самом деле, кому она нужна? Разве только отцу с матерью…

Вспомнив о матери, Ниночка осушила слезы. Мать не даст ей пропасть, потеряться, сгинуть. Дочка упала, больно ушиблась? Она сделает все возможное, чтобы залечить ее ушибы, снова поставить на ноги. И с новой надеждой отпустит ее в город — ведь только там ее дочка может быть счастливой. Хороший муж, хорошая квартира… Что еще? Работа? Мать усмехалась, когда по радио и телевидению кто-нибудь заявлял, что счастье для него — работа. Она усмехалась и говорила: «Если счастье в работе, я самый счастливый человек на свете». Что верно, то верно, работы у нее тьма-тьмущая. Только не одна она такая в деревне, многие женщины по два воза тащат за собой — колхозную работу и личное хозяйство. Отстраненная родителями от всех домашних и недомашних дел, Ниночка росла неумехой, на всем готовом. Вот даже дергать лук она не умеет как следует. «К земле непривычная…» Как это понимать? Земля не станок. К станкам Ниночка долго привыкала, боялась их поначалу. Мало-помалу страх прошел, появились навыки в работе. Правда, без слез и мук тут не обошлось…

Ниночка поднялась с приступка и — через дверцу — прошла к сараю, который стоял позади огорода.

Сарай был на замке. Ниночка посмотрела в щель, но ничего не увидела там, в его пахучих недрах. Видимо, он был битком набит сеном. Шагах в тридцати от сарая начинались колхозные владения — поля, заставленные бесчисленными копнами соломы. Вдалеке видны были два работающих комбайна — они медленно, словно бы на ощупь, пробирались по блеклому, невыразительно желтому полю, а наперерез им, подпрыгивая на колдобинах, мчался грузовик.

С возвышенного места, на котором стояла деревня, поля просматривались и вширь и вглубь. Однообразное, открытое их пространство ничем не привлекало к себе внимания, и глаз скользил по нему равнодушно, ни на чем не останавливаясь. Это ощущение пустоты и отчужденности заставило Ниночку поежиться. Тихо и осторожно, как приближаются к воде, она подошла к кромке поля и встала перед ней, как перед запретной чертой. А что́, если переступить ее? Ведь ничего не будет, ничего! Но если ничего не будет, зачем же тогда переступать? И Ниночка ушла домой.

Мать за перегородкой мыла кринки.

— Ты же хотела отдохнуть, — напомнила ей дочь.

— Легла было, да вспомнила, что кринки не помыты. А уж если вспомнила о деле, какой тут сон…

— Мама, а мне чего делать? — спросила Ниночка.

— Как чего? — удивилась мать. — Отдыхай.

— Когда у тебя дойка?

— В час.

— А сейчас двенадцать. Иди и полежи.

— Что ты, дочка! — испугалась мать. — К дойке-то надо подготовить все.

— А когда ты с дойки придешь?

— В три, не раньше.

— Мама, ты могла бы бросить ферму?

— Ферму? — переспросила она. — Нужда заставит — бросишь все.