Дурная кровь - [3]

Что касается отношений с той женщиной, Черстин Хольм, то они, судя по всему, тоже вступили в новую фазу. Йельму постоянно приходилось общаться с ней по работе, и с каждым разом неловкость только возрастала. Взгляды, встречаясь, настойчиво требовали ответа на какой-то важный вопрос, но губы говорили совсем другое. Даже отношения с начальником, Яном-Уловом Хультином, и коллегами, Гуннаром Нюбергом и Хорхе Чавесом, казалось, стали искусственными. Игрушечный поезд все ездил и ездил кругами по игрушечным рельсам.

И самое в этом неприятное — подозрение, что причиной всех изменений является он сам. Потому что он действительно изменился. Он стал слушать музыку, которую раньше никогда не слушал, засиживаться над книгами, о существовании которых раньше не подозревал. Пауль Йельм бросил взгляд на письменный стол, на котором бок о бок лежали портативный плеер и потрепанная книжка. В плеер был вставлен диск “Meditations” Джона Колтрейна, один из последних альбомов великого саксофониста, странная смесь дикой импровизации и благостной молитвы, книга же была романом Кафки “Америка” — романом малоизвестным, но по-своему очень любопытным. История о том, как молодой человек по имени Карл, сходя на пристань в Нью-Йорке, обнаруживает, что забыл зонт, и возвращается на корабль, запомнилась Паулю во всех подробностях. Он даже подумал, что именно такие сценки вспоминаются людям перед смертью.

Иногда игрушечная железная дорога казалась ему результатом чтения книг и прослушивания дисков, и он думал, что был бы счастливее, если бы, как раньше, видел вокруг лишь необъятные просторы да прямые дороги.

Мысли Пауля вернулись к реальности. Маленький желтый листок лежал на прежнем месте во дворе полицейского участка. Тишина и полное отсутствие движения.

Вдруг листок поднялся и закружился в воздухе, порывом ветра сорвало еще несколько листьев — и желтых, и зеленых, — и вот они уже пустились в пляс по двору, выделывая какие-то чудные и нестройные па. Но танец быстро оборвался. Залетный порыв ветра устремился дальше, осталась лишь горка листвы на сером асфальте полицейского двора.

За спиной Йельма хлопнула дверь. Вошел Хорхе Чавес. В присутствии энергичного тридцатилетнего коллеги Йельм поначалу чувствовал себя чуть ли не стариком. Но, привыкнув, стал воспринимать это как должное и считал Чавеса одним из своих ближайших друзей. В ‘Труппу А” Чавес пришел из Сундсвалльского районного отделения полиции. Он любил называть себя “единственным черномазым копом” северной Швеции, хотя и родился в Рогсведе, пригороде Стокгольма, в семье чилийских эмигрантов. Йельм всегда удивлялся тому, как Чавесу, при его росте в метр семьдесят, удалось пройти медкомиссию и поступить в Полицейскую школу. Теперь это был один из лучших полицейских в стране и уж, безусловно, самый энергичный человек из всех, когда-либо встреченных Йельмом. Вдобавок Чавес играл на бас-гитаре как профессиональный джазмен.

Невысокий смуглый человек бесшумно проскользнул к своему письменному столу, снял со спинки кресла плечевую кобуру, застегнул ее, проверил пистолет, надел льняной пиджак.

— Что-то будет, — коротко сказал он. — Носом чую.

Йельм начал нерешительно повторять действия Чавеса.

— Что чуешь?

— Сразу и не объяснишь. Но через полминуты мы с тобой услышим Хультина. Хочешь пари?

Пауль Йельм покачал головой. Бросив последний взгляд на письменный стол, плеер и книжку, на горку листьев за окном, он встрепенулся и занял место в кабине машиниста. Время изменило свой ход.

И тут же зазвонил внутренний телефон. Резкий голос в трубке принадлежал оперативному начальнику ‘Труппы А” комиссару уголовной полиции Яну-Улову Хультину.

— Срочное совещание. Быть всем. Немедленно.

Йельм спрятал плечевую кобуру под кожаную куртку, в предвкушении работы сердце его забилось сильнее. Он и Чавес почти бегом бросились в комнату, которую когда-то называли штабом и которая, с надеждой подумал Пауль, может быть, теперь вернет себе это название. Внезапно дверь одного из кабинетов распахнулась, дав Чавесу по лицу, и в коридоре появился Вигго Нурландер, который, однако, даже не заметил происшедшего. Расследуя “убийства грандов”, Нурландер преобразился: если раньше в группе его считали бюрократом и буквоедом, то теперь это был настоящий bad boy^[2]. Офисные костюмы он сменил на модные рубашки-поло и кожаные пиджаки, избавился от намечавшегося брюшка и накачал стальной пресс.

Когда Йельм и Нурландер вбежали в комнату совещаний, вся группа была уже на месте. Последним, прижимая к лицу носовой платок, вошел Чавес. Комиссар скептически оглядел его. Сидящий за кафедрой в самом дальнем углу небольшой комнаты комиссар был похож на старого усталого школьного учителя. Маленькие очки казались частью его огромного носа. Во взгляде комиссара сотрудники не увидели знакомого охотничьего азарта, хотя где-то в уголках глаз притаился еле заметный огонек. Комиссар откашлялся.

Основной состав группы был на месте. Все они теперь старались приходить на работу пораньше, чтобы раньше освобождаться, все в кои-то веки оказались на месте, никого никуда не командировали, не загрузили рутинной работой. О таком уже давно можно было только мечтать. Гуннар Нюберг, Арто Сёдерстедт и Черстин Хольм сидели рядом с кафедрой. Нюберг и Сёдерстедт принадлежали к тому же поколению, что и Нурландер, то есть были на несколько лет старше Йельма и намного старше Чавеса. Хольм, в свою очередь, по возрасту находилась где-то посередине между Йельмом и Чавесом. Эта маленькая темноволосая женщина из Гётеборга — единственная в их мужской компании — отличалась бойцовским характером и вместе с Йельмом и Чавесом составляла мозговой центр отдела. В свободное время она пела в хоре, разделяя это увлечение со своим соседом по комнате, “тяжелой артиллерией” группы Гуннаром Нюбергом, и нередко они вдвоем довольно громко распевали у себя в кабинете