Дурман-трава - [71]

— Сева! Это ж не ты! Я сам и есть. Я мог быть…

Он чутко воспринял мое смятение. Положил мне на плечо руку. Нет. Не был он игрой воображения. Видел я перед собою прежнего моего Севастьяна, запечатленного в моей памяти в пору расставания, и от него никуда невозможно теперь бежать. Тот самый, каким он был воспитан мною: гордый, рассудительный, жесткий. И мысли его, должно быть, война не перекроила наизнанку. Как же далека, чужда была его душа. Она словно бы застыла в моей старой фотографии. Это я сам и есть. Севастьян хотел заговорить, улыбнулся, но я перебил его:

— Ты убивал? Наших?..

— Не привелось, господь уберег, — ответил он просто. — Хотя мог бы. — Вопрос мой его не тяготил, он продолжал: — В самом начале, кажется в атаке, уложил несколько немцев. Сколько — не считал, не до того… У них был переводчиком. Мотался по всей Европе. Нет. Своих не довелось. Месяца четыре тому назад еще двоих фрицев кокнул, помешали, не хотели отпустить… Слушай, будем говорить откровенно. Словом, если ты меня выдашь… — он примолк, потупил глаза и все же договорил, помедлив: — Придется напомнить о твоих прежних заслугах, о твоих братьях, убитых в ту войну. У тебя-то небось руки в крови?

Может, и теперь мне почудилось, и сказал он что-то другое. Мог ли он? Конечно. Помню его взгляд. После тех слов он словно от тяжести освободился, словно показал мне, что терять ему больше нечего, тут и отца на закланье отдать можно. Голос у него зазвенел. Он походя шантажировал меня. Еще я подумал, а разве я мог сказать такое отцу родному? Даже мысленно нет. Это любопытно. Значит, он и в этом превзошел меня. Нет не поумнел Севка. Мы убивали друг друга как русские, но не немцы. Каждый боролся тогда за свою землю и правду. Как же он не видит и теперь разницу. Он с немцами… А я? Антанта — это не немцы, не инородцы со всей Европы? То — другое, мы защищали свои убеждения, свои потери. Нет, — это тоже то. Мысли мои текли вразброд, но снова их ход нарушил его голос:

— И ты сам когда-то сказывал, что эту Россию сделали инородцы… Они присвоили не украденное, но честно заработанное тобою за долгие годы. Говорил?.. Что ж ты молчишь?

Что мог я сказать на это? Да, да. Я так думал раньше. Но земля моя при чем здесь, она только одна и есть, Россия — все мы, испокон веку жившие, кровные люди. Она всех нас породила, земля. Не с меня нынче, с нее нее эти годы сдирали кожу новые пришельцы, я погибал вместе с нею, она задыхалась вместе со мною, и… он помогал теперь ее гибели. Севастьян ждал ответа, видел мою растерянность.

— Кто тебе сладил мундир? — спросил я.

— Один полячишка, а при чем тут мундир?

— Сидит он на тебе ловко. Ты бы пришил пуговицу. Да и какой смысл унижать… Словом, ты служил немцам!

— Сколько ж об этом твердить еще! Да, да, да. Мне незачем лукавить перед тобой. Если б я тебе не сказал, может статься, донесли б другие. Не исключено, что меня кто-нибудь и засек у них. И разве ж от тебя скроешься, ты бы и сам, наверно, догадался. Смала не любил лгунов, чего скрывать. Было…

— Похвально… А то, что у немцев, этим не лгал хоть самому себе? Другое, когда они нам служили, у отца моего управляющим был немец…

— О чем ты? Не все ли равно, кому служить в таком разе. Я честно служил и здесь и там. Тут старшиной, там офицером, это не просто у них. Я благодарил за свое воспитание, им пригодилось знание языков. А, да что говорить, все это не имеет теперь значения. Мне нужно жить. Жизнь дороже всякой нашей душеспасительной болтовни, дороже…

— Убитым она тоже нужна?!

— Не всем. Кажется, ты и убеждал, что умные головы полезнее животных…

Глаза Севастьяновы сызнова стали детскими, дерзкими. Как он был похож на меня невозвратимого, казненного в пору ожидания его же, Севки. Я было попытался усовестить его:

— Мои братья положили головы в гражданскую за эту землю. И все они были против меня, но все мы, Кукши, готовы были положить за нее головы. Каждый из нас спасал ее. Тогда я спасал Россию, теперь вижу, что спасал лишь подобных себе и тебе, понимаешь ли ты меня?

— Постой-постой. Вон к чему ты клонишь. Рассею твои заблуждения. А если б мы эмигрировали в свое время, может быть, моя посильная помощь…

— Чего ж замешкался! Помощь в сдирании и уничтожении…

— Нет, отчего ж, не против земли, но против бездельников, как ты их называл, которые у тебя отняли ее.

— Родину никто у тебя не отымал, сам ее бросил… Она незыблема и без тебя… — сказал я и подумал: «Чем он живет, мой сын? Неужель то же было у меня». — Так ты и остался б у них, а? Верой бы своей им служил. Коль ты убежден в своей правде…

— Им не до меня нынче, не до жиру, не нужен я им… Да по правде, и они мне. Я выполнил, как они судили, когда награждали… — он как-то странно усмехнулся, — свой интернациональный долг. А в сущности, я и не разделяю их жажду захвата. Я желал вернуть свое. Убедился в тщетности, потому и бросил их. Они не последовательны. Еще они пытались выдрать из моей души все, чем она особенна, это мне претило больше всего. Вот я и вернулся; оказалось, без отца не могу жить. Сам говорил, что мы, Кукши, должны быть вместе… Вот жаль одного: вместе теперь быть не придется. Я ведь не надолго. Мне здесь засвечиваться ни к чему. Денек-другой — и в дорогу. Переоденусь, деньжатами разживусь — и в большие города: затеряться, переждать.