Дурман-трава - [70]

— Ты, — сказывал, — все такой же, не изменился, совсем прежний… — И замолкал на этом.

И все ж не мог он меня понять, ошибался он, так говоря обо мне. Не прежним уж я был к тому дню, уж совсем не прежним. Того уж и в помине не было. Мог ли знать он, как меняет человека ожидание, отчаяние, горе горькое, письма, которых не дождался от него с войны, потерянные надежды свидеться с кровинкой родной. Ох, много утекло. Изменился я, напрочь изменился. Мог ли ведать он, насколько вывернула война все мое прежнее рассуждение наизнанку. В ожидании и понял только, что земля моя — единая, и другой никакой нет и не будет. Как же не изменился, когда перестал видеть в кровно родных — супостатов. Верно, что не ожидал он во мне этих перемен, не ожидал.

Кажется, дело было к рассвету. Да-да, так. Я разглядел наконец его глаза на божьем свету, не при свече. И снова неприязнь меня одолела, почуял, вовсе не весел мой Севка, не празднует его душа возвращение, как казалось мне давеча, и страшатся чего-то его глаза, затравленно, затаенно зыркают. Ни у кого из Кукшей не было таких глаз, словно бы мышивших исподлобья, без веры и радости. И заныло у меня, заледенило в груди, но голову будто прояснило: как же, думаю, жив он остался? Единый этот вопрос и можно было задать этим неверным глазам. Все ж пропали, все погибли! Вот и сообщение было о смерти его. Я извлек из бюро извещение и перечитал, не веря глазам. Как же он жив, тут передо мною? А в следующий миг и упрекнул себя за недобрые мои подозрения — сын, последний из рода Кукшей, вернулся из пекла! Ликовать бы, смеяться, плакать от счастья… Но взгляд его не давал покоя.

— У тебя такие глаза? — сказал я, не зная, как и спросить. — Знаешь, Севка, никто у нас так не прятал глаз. У братьев твоих не было такого! Что застыл, Севастьянка?..

— Ты такой же… — опять сказал он, но я заметил, что говорит он уже не то, что думает, словно собираясь с духом, чтобы сказать что-то гораздо важнее этого пустого предисловия. — Налей водки, — попросил он. И, опорожнив стакан, сказал: — Я служил немцам, — сказал, не поперхнувшись, и добавил: — Добровольно перешел. — Тихо сказал, но я услышал его голос, словно обухом ударили меня эти слова. Я уставился на Севку, не соображая, что же он сказал. Он снял с полки книжку журнала и листал ее, будто ничего не произошло. Пощипывал отросшую щетину одной рукой, а другой перевертывал страницы; потом захлопнул книжку и задумался. А я так и не мог уразуметь слышанное. Показалось, наваждение нашло со сна. «Служил у немцев», — повторил я. Что же это значит, «служил у немцев». Тут послышался его шелестящий голос:

— Кажется, иначе и быть не могло. Ты должен понять… как присягнувший офицер русской армии…

— Какой такой армии? Что ты говоришь?

— А ты не понимаешь? Нашей армии, — сказал он, и в голосе его я почувствовал иронию.

— Может ли быть русская армия не наша?

— Не юродствуй, па, ты прекрасно понимаешь, о чем я! И ты должен меня спасти, только ты меня можешь понять.

Кого спасти? О чем он? Можно ли спастись от самого себя, от памяти, от предательства? Господи, если б мне заново прожить прожитое… В голосе его я почувствовал не мольбу, а скорее угрозу. Я не успел, не нашелся, что ответить ему, как же его понять. Словно оглушенный, я повторял: «Я, Севастьян Кукшев, служил у немцев! Я служил немцам… Служил немцам…» И снова вкрался его голос:

— Ты оглох, слышишь, как бывший, ты должен меня понять?

Я опомнился, словно после контузии (такое я когда-то испытал в первую войну), ко мне медленно стало возвращаться сознание. «Бывший…» Он сказал: «Бывший». Каким же он стал? Я не разглядел его ночью. Радость за́стила все… Ага… Когда он только появился, я даже не заметил: мундир-то на нем чужой. Прекрасно сшит. Погоны спороты… И пуговица висит на одной нитке, не порядок. Давно ли она так висит?..

Неожиданно в сенях хлопнула дверь. Севастьян резко метнулся из-за стола, в руке у него что-то блеснуло. Я встал, вышел в сени. Там никого не было. Распахнув входную дверь, выглянул на улицу. Белый утренний туман заволок видимость, ни шагов, ни скрипа, ни других звуков я не услыхал. «Он оставил ночью дверь настежь», — подумал я и возвратился в столовую.

— Сквозняк. Это сквозняк. Ты забыл закрыть дверь…

Он выскользнул ужом из-за шкапа, в глазах его не было страха. Такой взгляд я видел у солдат перед тем, как они пускали в ход штыки. Он мог убить случайно забредшего ко мне соседа.

— Испугался?

— Нет. Но меня могут накрыть.

— Что же, тебя ищут?

— Нет. Но лучше бы меня никто не видел.

— Выходит, увидевшему тебя не суждено остаться в живых?

— Не думаю. Но меня могут накрыть, здесь у меня нет документов…

Его могут накрыть. Накрыть. Ага, и слова новые, таким я его не учил. Я представил себе его путь сюда и ужаснулся: сколько ему пришлось хлебнуть страха, таиться по темным углам, а может, и загубить добрых людей. Я содрогнулся от этих видений его темной паучьей дороги домой. Мне снова показалось, что все происходит в бреду, что я не в себе и это не Севастьян тут передо мною, но лишь мое расстроенное старческое воображение: от долгого ожидания, от всех мук войны. Но отчего же он не провалится сквозь землю? Отчего я вижу его, и вижу, должно быть, наяву? Словно бы желая убедиться, я протянул к нему руку. Он отпрянул, не поняв моего намерения.