Дурман-трава - [3]

— Я, Федотов, в город не отдыхать еду, однако… — сказал он будто о давно решенном деле.

— Что, прямо счас, на оленях? Серафимушка, погоди, однако, я тебе харюзов в дорогу дам… — съехидничал Федя под общий смех.

— Пристали, Аза[2] вас задери, никуда я не еду…

— Тогда ешь скорей да говори, что там с Пафнутей Долецким стряслось. Постой, а может, все же едешь? А то я сей момент тебя в дорогу справлю.

Серафим улыбнулся, встал на ноги, подумал… И стал спускаться к воде. Вернулся он с реки посвежевший, в углах глаз исчезли сонные першины, а с отлежалых щек и черной шевелюры — волоски ломкого белого волоса от оленьей подстилки. Туго схваченная в поясе, плотная, приземистая его фигура казалась ладной и легонькой. Узкие черные глаза и широкое лицо разбежались в улыбке. Он снова был нашим обычным добряком Серафимушкой, страстно любившим общество людей и мужские долгие и нескороспешные разговоры. С той же улыбкой отведал Фединой ухи из хариусов, принялся за чай. За третьей кружкой и повел он разговор о Пашином несчастье.

* * *

Серафим добрался от Гутары до избушки-зимовки у Пятого ключа на десятые сутки. Когда в середине дня поднялся он с нижней речной тропы на высокий берег Кызыра и зашел в избушку, то обнаружил там безлюдье, а на столе рядом с рацией увидел записку: «Пафнутя, как ты, однако, долго гуляешь, вечером третий день пойдет. Придешь без меня — ешь щи из подпола, все остальное знаешь. У нас — ни мяса, ни рыбы. Пойду к рыбному ручью вниз по реке, что-нибудь раздобуду. Если не придешь — дам вечером радио на розыски тебя. Будь здоров. Орелов». Последняя фраза была зачеркнута, но Серафим и ее прочел. Затем каюр написал свою записку: «Был я, Серафим. Оставил тебе, Птицын сын, две ноги барана. Гляди в подполье. Когда прилетишь, Орелов, поешь и дай радио — пусть ищут Пашу. Надо было дать утром».

Серафим пожалел, что сам не может «радировать», покрутил-покрутил ручки передатчика и хлопнул себя по лбу: «Учица надо».

Поел, покормил Буску, прибрал холостяцкие хоромы избы, в подполье из бочки извлек небольшую голову кормовой соли, поделил лакомство на шесть кусков, отнес оленям — те принялись лизать угощенье. Когда выходил, обратил внимание, что два нижних бревешка сруба подгнили. Вернувшись в дом, приписал в записке: «Пафнутя! Птицын сын того не сделает. Ты — можешь. Смени нижние правые ряды сруба, упадет изба к зиме. Я тебя очень уважаю, как человека». Довольный значительностью последних слов, старик подумал о себе: «Серафим тоже правильный и справедливый…»

Отдыхал каюр недолго. Он вышел в путь, когда на электронном будильнике в зимовье было два часа дня.

В дороге верхом он почти не садился — жалел вожака, да и не надо было слишком торопиться — по всем расчетам он прибудет в отряд Коникова на день раньше срока. Он представил, как обрадуются ему мужики, и запел от удовольствия, но скоро замолчал… Хотя складывалось все так удачно: он оставил людям баранины, заметил прогнившие бревна и предупредил людей, везет геологу Лодышкину долгожданное письмо от его легкомысленной женки, — все же мысль о Пафнуте Долецком перебивала все эти «большие удачи» дня, рассеивала их вовсе.

Кызыр стремил воды широкой долиной, выписывал в ее темно-зеленом разливе причудливые кренделя. Из-за быстрого течения деревья будто не отражались в воде, а лишь бросали на нее тени. Но сверху не было заметно течения. Серафим вел оленей по высокому правому берегу, когда, забыв о Пафнуте, бурчал тихонько песенку о солнышке-мамушке, о кедрах-папушках, о тайге — доброй тещеньке. Буска бежал впереди, лишь изредка сбрехивал где-то вдали, возвращался к обозу, чтобы убедиться, жив ли здоров хозяин и не встал ли на передых.

Часа, может, через два хода от избушки Буска примчался вдруг к связке с вздыбленным загривком, морщил нос и обнажал подтертые, но все еще белые свои клыки. За ближайшим поворотом внизу на валуне посреди реки лежал медведь, спустив передние лапы в воду. «Охотится за рыбой», — подумал Серафим и шикнул на захотевшего сбрехнуть Буска.

— Пусть он себе охотится, Буска. Хороший зверь всегда занят делом. Молчи, Буска.

Обоз проходил над рекой, мимо медвежьей охоты, как вдруг, скрытые за кустом, два изюбра с детенышем вскочили и встали. Один из них, очень красивый зверь, стоял против громадной березы и тревожно кричал. Медведь, услыхав крик, почуял и связку. После выстрела он бешено помчался на тот берег реки, зажав в зубах хариуса, не сплюнув его от страха, смешно закидывал он вперед задние лапы. Изюбры с детенышем помчались вверх по склону.

Старик, смеясь, проводил взглядом улепетывавших в разные стороны зверей и тихо сказал себе:

— Спасибо тебе, Кайраган, ты отвел от нас страх. Мои олешки идут дальше спокойно. — Он оторвал от голубого носового платка ленту и, подойдя к той самой березе, где только что стояли звери, привязал ленту, свой тотемный знак, к нижней толстой ветке. — Спасибо тебе… — поклонился он неведомому Кайрагану. — Теперь и чайку надо бы закипятить.

Подумал еще старик, неплохо бы прийти на это место зимой за медведем…

* * *

Он допивал вторую кружку душистого подсоленного чая, когда Буска, блукавший где-то впереди, залаял по-особому. Лай был такой, каким Буска приветствовал знакомых. Серафим обрадовался и почему-то сразу подумал о Пафнутии: кому ж еще с той стороны, от Пятого ключа, и быть, как не ему?..