Дурман-трава - [2]

Значит, и проза Смирнова-Денисова не случайна, в ней наглядны все уроки романтизма, накопленные за века. Как и положено в романтической литературе, присутствует обязательная тайна, побеги, приключения, громадная черная собака с человечьим взглядом, природная чаша с самородным золотом, есть обязательное побуждение к добру, к подвигу, который нужно исполнить во благо Родины, презирая страдания. И конечно же добро побеждает зло.

Нет нужды пересказывать прозу Смирнова-Денисова.

Лучше откройте книгу и углубитесь в нее…

Владимир Личутин

ПОВЕСТИ

ТАС КАРА

Через открытый полог палатки далеко вниз по долине была видна лента Кызыра, подсвеченная солнцем. Мы часто поглядывали в ту сторону, откуда еще третьего дня должен был вернуться каюр Серафим Саганов со связкой в шесть оленей: привезти почту, курево, продукты, новости из других партий. Это солнечное утро было пятнадцатым в его пути из Верхней Гутары.

Только мы сели завтракать, как услышали голос лайки Буски, а вскоре — и характерный скрип оленьих ног и хруст шагов по ягелю. Подойдя к нам, Серафим не улыбнулся по обыкновению, и руки невесело пожимал, потом молча принялся развьючивать оленей. Мы недоумевали. Однако, зная его характер, никто из нас первым не решался начать разговор. Не любил этого старый охотник. Мы изучили его привычки, оттого и ждали, когда сам он соберется с мыслями и уж потом поведает о происшедшем с ним за эти недели.

Когда багаж был сложен в кладовую-палатку, олени пущены на отдых под дымокуры и мы успели прочитать письма, Серафим, подойдя наконец к костру, сказал:

— Разбился Пафнутий Андреич Долецкий у Пятого… Изломало мужика, живого места нет… Нашел его в четырех часах хода от избы радистов… Насилу узнал…

— Жив ли?

— Жив, жилец ли?..

— Где сейчас-то?

— В городе, в больнице…

Серафим говорил так, будто сердился на всех.

— Нашел-то как, Серафимушка?

— Ночь к вам шел… — недовольно проворчал каюр.

— Завтракать будешь? — спросил студент Федя, бывший в отряде за кухарку, расторопный, хитрый и обаятельный. Серафим, устало посмотрев на него, мотнул головой.

— Не буду. Спать буду… — Потом постоял, подумал… И стал укладываться на оленью подстилку возле костра.

Посудачив о происшедшем, мы стали расходиться — без толку было ждать речей: устал человек. Сколько дней был в дороге и ночь последнюю не прилег: торопился, знал наше волнение. Не дождались бы сегодня, пришлось бы кому-то на связь идти к Пятому ключу — трое суток хода по тайге. Там рация, там всегда кто-то дежурил из людей экспедиции, партии которой были разбросаны по руслам рек Гришкиной и Васькиной, Казыра и Кызыра. Мы стояли на Кызыре, партия из семи человек. Пришлось бы радировать, коль не явился бы Серафим, в поселок Верхнюю Гутару: мол, не дождались Саганова. И значит, надо посылать на его поиски вертолет.

* * *

Люди возвращались из маршрутов в этот день раньше обычного. На памяти у каждого были слова каюра о несчастье с Долецким. «Старики-геологи» бывали с Долецким вместе в поле, хаживали и в маршруты, «из одной миски щи хлебали». Однако не всякий его понимал, но, жалеючи геологическое дело, терпели. Был он неровен, нападала на него мрачность. В тайге удобны люди уравновешенные, терпеливые, открытые. Долецкий был скрытным. Ходил даже слушок, что одного начальника партии он крепко отвалтузил. Вспоминали, что произошло это после пропажи у Долецкого его собачонки Фроси, очень доброй, ластящейся ко всем сучки. Фрося всегда бывала с хозяином в тайге, во все сезоны полевых работ. Впрочем, так никто и не узнал, за что попало красавчику Вьюноше (так его успели прозвать геологи), чуяли, однако, — за дело темное, иначе не исчез бы он так поспешно из отряда; да и почему не отстаивал своих попранных начальнических прав? Это особенно было подозрительно… Но все домыслы были на слуху, на длинных досужих языках, а толком так никто ничего и не узнал…

Долецкого по-прежнему брали в партии: он все умел, был неприхотлив, крепко сколочен и вынослив, мог работать за троих, словом, репутация за ним шла честного человека. Звали его в экспедиции Пашей, чаще — Пафнутей.

Когда явилась к стоянке последняя пара маршрутчиков, студент Федя под одобрительные реплики затормошил Серафима.

— Спишь? — живо заговорил он. — Эх-ха! Эдак, шестикрылый ты наш, можно все твое Кайраганово[1] царствие проспать. Здрасте.

— Я туда не сильно устремляюсь… — подал голос Серафим, не открывая глаз и не шевельнувшись.

— Твое дело, Серафимушка, не стремись. Лучше вставай давай… Ужин сготовил для тебя пораньше. Вон и народ жмется, поговорить с тобой невтерпеж. С работы люди раньше сроку прибежали, рассказов твоих ждут…

Серафим полежал, подумал… И стал надевать скинутый во сне ватник.

— Вот ведь, Федя, не даешь старику покою с дороги. Может, я до завтрева спал себе и спал. Ну ни субботы на этой работе, ни воскресенья. Уеду в город…

— Я слыхал: в городе тоже работать надо, — заметил коллектор Федотов, въедливый, насквозь прокуренный, неприятный, на взгляд Серафима, мужичонко. Смотрел он на каюра насмешливо, но не зло, на нижней желтой его губе налипли крошки махорки, прокуренные тоже желтые усёнки загнулись в рот. Серафим натянул фуфайку, обернулся к Федотову.