Дурман-трава - [18]

— Майя, Майа-айя! — кричит он.

— Я здесь, здесь.

— Я люблю тебя, Майя, — хотел он сказать, но не мог. Он видел перед собой ее глаза.

— Я люблю тебя, Тереша… Со мной никогда такого не было. С самого начала, все дни, пока ты был совсем беспомощный, еще до первого твоего пробуждения, я старалась не позволять этого себе… Поняла, что все происходит помимо моей воли. Меня будто кто-то толкал навстречу. Я все говорю себе: «Этого нельзя допускать, с этим надо покончить».

Глаза ее мигали, их застилала поблескивающая на солнце пелена слез, губы дрожали, и он подумал, что оба они бессильны остановить все, что теперь происходит. Она закрыла глаза и тихо всхлипнула.

— Ты самая красивая, — сказал он с нежностью. И понял, что впервые говорит чистую правду.

Губы ее крепко прижались к его губам…

Ему показалось, что он на мгновение вздремнул. Открыв глаза, позвал: «Майюшка!» — и как будто услышал ее голос издали: «Жду тебя, приходи-и!»

— Я приду, — прошептал он, я не могу без тебя…

10

Спустившись к ручью, он стал умываться, вода упруго обтекала сапоги, на дне по галечнику бежали солнечные блики. Он неловко ступил в глубину, и тут же в сапог проникла ледяная вода. Еще раз глянул в сторону дальней скалы. Солнце озаряло многоцветный луг в верхнем конце долины.

Решив переобуться, вытащил из вьючника рабочие ботинки. Натянул правый, а левый не смог: что-то мешало внутри. Перевернул его вверх подошвой, и о камень звякнуло.

— Вот и похититель нашелся! — Терентий поднял ключ и засмеялся. — Слава богу, нашлись…

Он без труда догадался, как ключи попали в ботинок, вспомнив свои давешние ночные сборы в дорогу. Ботинки стояли у нар, как раз там, где сидел тогда Нилыч, тот и обронил ключи, а Терентий запаковал обувь в сумку. Утром Демид, навьючивая лошадей, конечно же не подозревал, что в одном из мешков — ключи.

Терентий посмеялся над тем, как все просто: через три дня он передаст ключи изумленному Нилычу — и вдруг неожиданно подумал: «Больше полумиллиона на старые!» От этой мысли захватило дух, сильно застучало сердце…

И хотя он пытался прогнать от себя эти мысли, но снова и снова возвращался к ним. Все больше возбуждаясь, он уже прокручивал в голове навязчивые планы. На него и думать никто не стал. Вернулся бы в лагерь раньше Нилыча. Доступ к начальниковой палатке для него свободен: он развозит инструмент и вещи в отряды, ключ от палатки сторож дает всегда. Тем более Серега знает, что с Нилычем у него приятельские отношения. Так что и тот ничего дурного не подумает — знай выгребай средь бела дня эти тысячи из сейфа…

Потом их зарыть где-нибудь поближе к трассе, да и сам Нилыч на это надоумил, говоря о Демиде Кирееве. Можно перевезти мешок с деньгами даже на лошади. Никому и в голову не придет проверять обозные вещи…

И подозрения пали бы на кого угодно из экспедиции. Ведь Нилыч ни на минуту не усомнится, что деньги пропали именно в ту ночь… А той ночью он был на людях, из палатки не отлучался, и разбудил его утром сам начальник — не алиби ли! Все это промелькнуло в сознании, пока он натягивал ботинок и разглядывал старинный ключ, рядом с которым амбарный казался никудышным ржавым крючком. «Умели работать люди! — восхитился он. — Однако, эк до чего я додумался, прямо второй Демид Киреев. Нет, нет, нет. Помаялся дурью и будет…» Он попытался отвлечься, подумал о Майе. И все же мысль о ключе, оттягивавшем нагрудный карман штормовки, снова и снова приходила и не отпускала. Она неотступно возвращала к сейфу, набитому состоянием. Этот полубред-полуявь преследовал его и тогда, когда он вел обоз в верхний отряд…

Он разгрузил в верхней партии хлеб, навьючил на лошадей мешки с образцами. От обеда отказался, сославшись на долгий обратный путь, и, распрощавшись с мужиками, быстро вывел обоз в дорогу.

К полудню следующего дня добравшись до знакомой душной долины, он привязался к седлу и, когда обоз вошел в коридор высокого шеломайника, задремал. Снова наплывало уже знакомое дурманное состояние. Воспоминания — и недавно пережитое, и прежнее — как-то смешались и отступили — и Майя, и ключи, и Нилыч, все будто погрузилось в зелено-белый шелест, испарявших дурман цветов. И если и осталось ощущение, то лишь покойного покачивания в седле.

«Когда же это случилось впервые?» — смутно думал он и вспомнил, что это впервые пришло к нему вместе с цветением трав в четвертом по счету пути к трассе. «Дурман-трава цветет, — сказал как-то раз Северьян. — Теперь это надолго».

Еще не до конца очнувшись, он подумал о сейфе и непроизвольно заторопил лошадей. И что удивительно: как-то само собой получалось, что затуманенный мозг словно приказывал торопиться. Уже на подъезде поймал себя на мысли, что спешка эта не случайна: ведь он стремится обогнать Нилыча.

Вернувшись, почти машинально разнуздал лошадей; лишь Проню оставил под седлом. Затем заметался по базовому лагерю в поисках сторожа, хотя второй ключ от палатки у него был. Показалось, будто на базе никого нет. Побежал к пекарне, что была в низке, у берега Воровской. Сережа-сторож как раз проверял закваску для вечерней выпечки.

— Ты чего? — Сергей, протягивая ему руку, улыбался.