Дурман - [18]

Иван только сопел, слушая слова матери. Странно, думал он, откуда это у ней? Как она поняла, что в людях, когда они вместе, кроется такая сила? Ни прочитать она не могла об этом, ни от людей услыхать. Без поддержки товарищей человек может не выдержать, согнуться, сойти с прямой дороги, впасть в отчаяние. Совсем другое, когда есть кому тебя поддержать.

Одно плохо: Иван не мог спокойно ее слушать. Осточертели ему эти вечные попреки, эта слежка, постоянный страх за его жизнь. В какой-то степени он ее понимал и оправдывал: ведь он один у нее остался. Но вместе с досадой на ее ветхозаветные истрепанные поучения и советы в голову тайком, как вор, прокрадывалась мысль: а, может, она и права?

Иван делал мучительные усилия, чтобы прогнать эту мысль, но она досадной осою вертелась в голове и время от времени выпускала свое жало.

— Я так тебя не оставлю, заруби себе на носу, — пригрозила старая, ободренная его молчанием. — Я твоя мать, добра тебе желаю, поэтому ты должен меня слушаться.

Он дал ей слово, вроде только чтобы отделаться, но где-то в глубине души чувствовал, что сбит с толку. Да и вообще…

После этого столкновения с матерью Иван старался допоздна не задерживаться, но невозможно решить все дела за час, два. Встречались вроде бы на минуточку, на пару слов, но потом слово за слово, то да се, вопросы, разные мнения — а время, будь оно неладно, летит незаметно…

Однажды ему удалось вернуться вовремя. В другой раз еще на крыльце снял обувь, чтобы не шуметь, и незаметно прокрался к постели. Или, может быть, она притворилась уснувшей? В третий раз она не спала, ждала его. Сердитая, с всклокоченными волосами, видно, только что проснулась, она не сказала ему ни слова, только упала на подушку и начала причитать тихим, печальным голосом, как по покойнику:

— Почему господь не прибрал меня вместе с отцом твоим, почему оставил здесь горе мыкать, зачем, для чего только живу в этом доме? Здесь меня ни во что не ставят, только измываются да насмешки строят… Боже всемилостивый, возьми меня к себе поскорее, пусть они, куда хотят, ходят, не стану им мешать, досаждать своими советами. Помоги им отделаться от меня, от постылой матери!

Иван усмехнулся: она говорила так, будто Минчо еще жив. Хотел было одернуть ее, но не посмел. Эти слезы и причитания оставили в душе его какой-то горький, противный осадок. Он не ожидал, что она так его встретит. Что он мог ей сказать? Как объяснить? Сам-то он понимал ее: один он у нее остался, вот она и трясется над ним, как бы чего не вышло. Ну, как ей понять? Попытаться объяснить? И слушать не станет, только попусту время потеряешь…

— Ну, довольно! Это в последний раз, больше не буду, — дал он слово, чтобы только остановить эти жалкие причитания и слезы. — Поздно уже, спи.

— Земля черная — моя постель. Не вставать бы мне, не просыпаться больше… А ты ходи себе куда хочешь, можешь вовсе домой не возвращаться, ни забот у тебя будет, ни тревог!

— Хватит, сказал!

— Кричи, кричи! Ругай мать!.. Раз в доме хозяина нет, поноси мать, топчи ее в грязь! Ругай, ругай! Я тебя плохому учу, добра не желаю… А они — чужие-то, по шерстке тебя гладят, умные слова говорят… О, господи, боже мой! Сколько мне еще терпеть эти муки?

Иван схватил одеяло и убежал на гумно. Сердце кровью обливалось, хотелось закрыть глаза и бежать подальше отсюда. Нет, мать его в покое не оставит, будет реветь, будет выть, долдонить одно и то же, пока он не выйдет из себя, как в эту ночь… Оставшись совсем без сил, окончательно опустошенный, убитый, он еле добрался до амбара, где спал раньше, и свернулся было там. Но вдруг подумал: начнет еще искать… И взобрался на сеновал. Лежа в углу, прислушался. Кругом было тихо, спокойно, ни звука, даже собаки не лаяли. Посиделки кончились, над деревней не звенели звонкие девичьи голоса, только жуки-древоточцы точили старые балки сеновала, упорно вгрызаясь в дерево с резким, противным звуком. Иван попытался отделаться от этого звука, не вслушиваться в него, но не смог. Как назло, чем больше он старался отвлечься, тем сильнее был этот звук, будто рождался где-то в глубине его мозга. Мысли стремительно пробегали в голове, путались, рвались. Он хотел сосредоточиться на чем-нибудь одном, но тщетно. Ему чудились то споры его товарищей, то причитания матери, то обрывки каких-то давних разговоров со знакомыми и случайными людьми, какая-то пустая болтовня… Он попытался думать о своей девушке, о последних свиданиях, вспомнить их разговоры. Но и на этом не задержалась его мысль. Все выглядело мелким, пустым, ему было даже досадно, как он мог говорить такие глупости…

Закричали первые петухи.

Иван слез с сеновала, кутаясь в шерстяное одеяло.

Стояла светлая, спокойная, прохладная ночь.

9

Лицо Тошки совсем осунулось, вытянулось, исчез нежный румянец на щеках, скулы обозначились резче, нос заострился. В округлившихся глазах уже не было той сердечной веселости, которой прежде светилось все ее лицо. Брови скорбно поднялись, и две глубокие морщины прорезали высокий лоб. С того злополучного дня никто больше не видел улыбки на ее губах. Тяжелое горе, казалось, придавило ее к земле, неуемные слезы исказили лицо. А тут еще вечное злобствование и придирки свекрови. От гнетущего страха перед будущим сердце ее словно окаменело, и она замкнулась в себе. Она была уверена, что, улыбнись она хоть краешком губ, свекровь тут же скажет: „Радуется, что осталась вдовой“. Иногда Тошка сама себя подбадривала, пытаясь не обращать внимания на косые взгляды и ядовитые словечки, но это ей не удавалось. Часто думала о прошлом. Как хорошо им жилось раньше! Ходили на работу в поле, отдыхали в тени деревьев или на межах. А сколько было смеха и веселья, когда к ним приходили соседи! Минчо рассказывал им, что где произошло, растолковывал последние события в мировой политике. От него Тошка узнала, что Германия хочет напасть на Россию, что Япония будет помогать Германии, но Франция и Америка им не даст. Италия и Англия тоже чуть не вцепились друг в друга, но почему — это ей было не ясно. Не могли поделить какое-то море, хотя Тошка и не представляла, как можно разделить море. Она не видела море, но еще из сказок знала, что моря безграничные, и каждый может плыть, куда захочется. Можно делить землю, это она понимала. Но воду… Тошка вспоминала эти разговоры, и прошлое казалось ей прекрасным, но мимолетным сном. Она убеждала себя, что рождена на муки и страдания, и радости жизни не для нее.