Регина обнимает меня так, что это оказывается даже больнее, чем укус Нисы. От Регины резко пахнет духами, в которых сошлись в удушливом браке роза и виноград. Духи, наверное, дорогие, но оттого что Регина облилась ими со свойственной ей страстью, они кажутся похожими на мерзкую, химическую отдушку мыла.
— Я думал вы меня ненавидите, — говорю я.
Мессала пожимает плечами, вид у него самый безмятежный, словно не его брат без сознания.
— А мы тебя и ненавидим! Просто с тех пор, как ты уехал, мы так и не нашли человека еще более нелепого, чем ты, и нам было грустно.
Мессала касается пальцем скулы, будто утирает слезу. Жесты у него всегда в равной мере скупые и выразительные, а Регины — наоборот.
— Так кто же твоя спутница?
— Привет, я — Ниса.
Она осторожно выступает из тени, заглядывает, морщится от запаха духов Регины. В кабинете все белое и чистое, с навязчивым шорохом мнется клеенка на кушетке, когда Ниса ее задевает.
— О, какой чудный акцент! Такой журчащий, надо же! Может скажешь что-нибудь на своем языке, прекрасная незнакомка!
Ниса, может, и хочет сказать, но не успевает, потому что в этот момент, отталкивая ее и меня, в медкабинет врывается та самая девушка с задворок творческого проекта Юстиниана.
— Как он? — спрашивает девушка.
Регина пожимает плечами, затем приподнимает бутылку вина, дует в нее, извлекая из стекла на редкость музыкальный звук.
— Не знаю, — говорит Регина. — Ты же врач, а тебя здесь нет.
Девушка издает рычащий, злой звук, непонятный в тональности и несложный в интерпретации, и берет с вешалки у двери белый халат, накидывает на плечи. В кармане она позвякивает ключами, достает их и отпирает шкафчик, стеклянные дверцы легонько дребезжат от ее резких движений. Она выхватывает пузырек с нашатырным спиртом, открывает его. Мессала пробует приобнять ее, говорит:
— Успокойся, ничего страшного ведь не случилось!
Но девушка сует ему под нос пузырек, и Мессала отшатывается.
— О, мой бог, Офелла, я даже почти протрезвел и понял, что делаю со своей жизнью.
Скорая помощь в виде бутылки вина тут же оказывается у него в руках.
— Спасибо, Регина, дорогая, что бы я делал без тебя?
К Юстиниану Офелла более милосердна, она пихает ему под нос ватку, смоченную нашатырем, тот морщится, как от кошмарного сна, потом так же быстро вскакивает, едва не выбив пузырек из ее руки.
— Как я был? Традиционные эстетические теории оказались непригодными для описания этого опыта?
Офелла смотрит на него с полсекунды, потом нарочито медленно отставляет пузырек, подходит к столу, с шумом выдвигает ящик и начинает бросать в него шоколадками. Яркие обертки мелькают у меня перед глазами, а потом оканчивают свой маленький полет, ударившись о Юстиниана.
— Ты меня обманул! Ты обещал, что если я соберу эту штуку, ты не будешь дергаться слишком сильно! Просто будешь нести свою чушь! А если бы ты сдох!
— Но я бы не умер, Офелла!
— Я поверила тебе!
У нее взвинченный резкий голос и большие, голубые и злые глаза с острыми точками зрачков. Она бело-розовая, как хорошо раскрашенная кукла, и очень-очень милая, девочка с открытки, оттого еще более странно видеть ее в такой ярости.
— Если бы ты только предупредил, что будешь творить что-то подобное, что ты…
— Что я готов на все ради искусства? — спрашивает Юстиниан с гордостью, и в его тщеславное лицо летит еще одна шоколадка.
Мы все смотрим на происходящее, как на еще один виток представления, такой же ненастоящий и далекий от жизни, как все предыдущее, и Офелла это понимает. Шоколадка летит в меня, но я успеваю пригнуться.
— О, — говорит Ниса, поймав ее. — Спасибо!
— Пошли вон отсюда! Это медицинский кабинет, здесь больной!
Она не выдерживает и добавляет:
— На голову больной человек!
— Я его лучший друг, — говорю я. — Потому что других друзей у него нет.
— Толпа ревет? — спрашивает Юстиниан.
— От омерзения, — говорит Мессала. — Я полагаю, кое-кто из них сейчас спустится на первый этаж, покупать себе новую одежду. Ты способствуешь развитию общества потребления, мой дорогой ультралевый братец.
Юстиниан только потягивается до хруста костей, говорит:
— Тяжело было простоять в одной позе четыре часа, но и это не предел для того, кто создан повергать в прах традиционные методы осмысления социальной действительности! Одежду мне! Артист замерз!
В лицо ему летят рубашка и брюки, Офелла явно не из тех, кому становится легче, если выпустить пар. Юстиниан берет одну из шоколадок, разворачивает, с аппетитом кусает.
— О, я прямо чувствую, как происходит кроветворение!
Он не спешит одеваться, ест шоколад и болтает ногой, его блуждающий, вечно блестящий взгляд находит меня.
— Марциан, о, я так счастлив, что ты решил посмотреть на мое выступление!
Если честно, я надеялся, что когда мы с Нисой придем, он будет делать что-нибудь менее ужасное, к примеру, лежать на ледяных блоках, пока сверху на него капает раскаленный воск. Даже то, что я думаю о таком как о чем-то менее ужасном уже характеризует деятельность Юстиниана.
— Скажи мне, я потрясающе справился? Восприятие искусства и его целительная сила могут помочь даже людям вроде тебя, захваченным автоматизацией мышления.
