Она улыбается мне, нежно и грустно, ее рука замирает у папиного лба.
— Но когда я полюбила его, о, как я его полюбила. У меня сердце разрывалось от этой любви. И сейчас разрывается. И мне безумно страшно, что я прежде желала его смерти, молилась богу, чтобы поразил его. А теперь, когда я люблю его, так невероятно люблю, когда я боюсь его потерять…
Она замолкает, так и не договорив. Я обнимаю ее колени, и мы молчим.
— Я люблю тебя, мама.
— И я люблю тебя, Марциан. Спасибо, что ты здесь.
Я улыбаюсь ей, и она ловит мой взгляд.
— Я все исправлю, — шепчу я. — Все будет хорошо, будь уверена! Я верну его!
Она улыбается, но грустно.
— Атилия сказала, ты ушел спать. Но в комнате тебя не было, и ты в грязи и в мокрой рубашке.
— Я валялся в саду.
Она крепко обнимает меня, и я закрываю глаза. Когда я чувствую, что начинаю засыпать, то встаю, пошатываясь, хотя мне не хочется, чтобы прекращалось прикосновение ее теплых рук.
— Спокойной ночи, милый, — говорит она. И я говорю ей то же самое. У двери меня встречает Атилия. Она тоже не спит.
— Мы волновались, — говорит она.
— Я видел. Как он?
— Было сложно. А ты где был в это время?
Я обнимаю ее и говорю ей, заглядывая в глаза.
— Я скажу богу, чтобы он вернул папу. Поверь мне, я пойду и поговорю с богом.
— Ты идиот, — говорит Атилия и уходит, оставляя меня в коридоре одного. Я приоткрываю дверь и вижу, что мама все еще сидит с папой.
Вернувшись в свою комнату, я обнаруживаю, что Ниса в моей майке спит в моей кровати. Когда я принимаю душ и возвращаюсь в комнату, окончательно наступает утро. Ниса спит на спине, и я вижу длинную, давно не кровоточащую рану на ее шее. Хотя пятна, наверняка, все равно останутся. Нужно будет просить ее надевать платок.
Я смотрю на нее и думаю, что мне придется спать в одной кровати с трупом. Я задвигаю шторы, комната погружается в темноту, и когда я возвращаюсь к кровати, раны уже не видно.
Я ложусь рядом, некоторое время ворочаюсь, пытаясь устроиться. В моей кровати безумно красивая молодая девушка, но мне совершенно ее не хочется, потому что она совсем не то же самое, что живой человек.
От нее не исходит никакого тепла, поэтому я засыпаю, как будто ее нет рядом.
Я, еще толком не проснувшись, слышу:
— Марциан.
Я думаю, надо же, мне кажется, будто какая-то девушка меня зовет, но это не мамин голос и не Атилии. Наверное, мне все приснилось, и я проснусь сейчас в Анцио, в одном из похожих друг на друга, как жемчужинки в ожерелье, морских дней.
Пахнет чем-то соленым, но это не море. Что-то отчетливо кислое бьется мне в нос, холодит голову. Я широко зеваю, говорю:
— Все в порядке, сейчас я встану. Ты уже уходишь?
Я не помню как ее зовут. Вот неудобно-то вышло. Нужно, наверное, называть ее милой или, может быть, дорогой. Обычно я помню, как их зовут, потому что имена у моих девушек на ночь, в основном, очень странные — иностранные. Я пытаюсь узнать ее. Гнусавый, спокойный, даже холодноватый голос. Как волны утром, по-своему красивый, но не располагающий.
— Марциан, я никуда не ухожу!
То есть, как она никуда не уходит? Она что пропустила свой самолет из-за меня?
— Тебе что негде жить?
— Да, Марциан, мне негде жить, — говорит она. — Я — Ниса.
— Приятно познакомиться, — отвечаю я. А потом открываю глаза и все вспоминаю. Это Ниса, у нас не было секса, она холодная, как камушек и теперь ее жизнь зависит от меня.
С такими вещами, как личное пространство она в Парфии, кажется, не знакомилась. Ниса лежит практически на мне, заглядывает в лицо, наклонившись ко мне так близко, что два ее желтых глаза кажутся жутковато огромными, а разница между шириной ее двух зрачков становится очевидной.
— Ты серьезно сын императора?!
Я с утра не очень хорошо соображаю, особенно у меня не получается понять, чего Ниса от меня хочет. Я говорю:
— И императрицы.
Ну, если ей вдруг нужны подробности.
— Ничего себе! Мой донатор — сын самого императора! Вот это да! Отец с матерью с ума сойдут!
— Ты про ту лесбийскую пару из-за которой мы спим в одной кровати?
Она смеется, теперь голос у нее становится веселым, пусть и ненадолго.
— А спросонья ты язва.
— Сколько сейчас времени?
— На вашем языке правильно спрашивать, который сейчас час.
На вопрос она не отвечает, поэтому мне приходится искать под подушкой телефон. Ниса, наконец, приподнимается, прохаживается по кровати. На ней только моя майка, доходящая до середины ее тощих бедер. И когда она ходит босыми ногами по кровати, майка тоже приходит в движение. Я снова закрываю глаза, а Ниса продолжает расхаживать мимо меня.
— Я пока не голодная. Но я не знаю, когда захочу есть. Это у всех по-разному. Так что я буду пока везде за тобой следовать.
Она даже не спрашивает, не против ли я. Хорошо, что я не против.
— Слушай, а что я получаю оттого, что я твой донатор?
— О, ты такой же жадный, как все в вашей Империи? — она ненадолго замолкает, а потом говорит. — Ничего. Если честно. Я могла бы соврать, но мне лень, кроме того я хочу быть с тобой честной.
Я думаю, что в Парфии определенно какие-то другие отношения между мужчинами и женщинами. Ниса меня совершенно не стесняется.
— Может ты оденешься? — спрашиваю я. Наконец, открываю глаза. Она стоит на кровати, ее острые коленки, кажется, отчаянно натягивают бледную, как бумага кожу. Раны на шее не видно, но я знаю, что она там есть. В темноте ее глаза блестят, как у кошки, готовящейся к прыжку. В ней есть что-то такое раскованное, что вроде как даже не про то, что мы с ней в одной постели и можем друг друга хотеть — она просто ничего не стесняется.
