Дунай - [127]

Как у словаков и даже в большей степени, чем у них, у венгров есть собственные газеты, журналы, издательства, живая местная литература. Несколько лет назад умер Эрвин Синко, знаменитый уроженец Нови- Сада, который после участия в строительстве республики Белы Куна оказался в ссылке в Москве; в своих воспоминаниях «Роман о романе» он рассказывает о том, насколько было трудно опубликовать в Москве в годы сталинских чисток роман «Оптимисты» — грандиозную фреску в 1200 страниц, повествующую о венгерской революции 1919 года; в мемуарах Синко подробно рассказывает и о страшных сталинских годах. «Роман о романе» — важнейшее свидетельство, история писателя, живущего с ощущением, что он пишет в стол: его книгу и дневник вряд ли когда-нибудь опубликуют, писатель переживает драму, понимая, что создает произведения, у которых нет читателя, книги- призраки, впитывающие жизнь, но не преследующие никакой цели и никуда не ведущие.

Вдобавок к этому в сталинской Москве Синко в эпоху громких судебных дел, чисток и преследования тяжело переживает собственное положение «объективного оппортуниста»: он отнюдь не склонен стать пособником происходящего в силу личного эгоизма, однако, видя позор тирании, писатель объективно принимает тиранию как расплату, он убежден, что в этот момент антифашисты не могут противостоять сталинскому режиму, ослабить его, хотя и понимает, что подобные взгляды основаны на поддерживающей террор круговой поруке.

Одна из лучших страниц воспоминаний Синко, датированная 18 марта 1936 года, посвящена встрече Горького и приехавшего с визитом в СССР Мальро. Перед нами — моментальная фотография Глупости, которая никого не щадит. В ходе беседы Горького и Мальро речь зашла о Достоевском: Горький с видом стоящего на кафедре проповедника решительно отрицает его значение, Мальро, утверждая, что Достоевский как писатель, задававший главные вопросы о жизни, принадлежит прошлому, добродушно замечает, что есть в его творчестве и ценное — призыв к солидарности, взгляд в будущее.

Ни один из куда более простых и наивных читателей, знакомых с творчеством Достоевского по отвратительным переводам и халтурным изданиям, не говорил такой ерунды. Spiritus inflat ubi vult[104]: в тот миг Горький и Мальро, два весьма уважаемых писателя, поставили отрицательный рекорд, показав, что хуже всех разбираются в литературе. Ничто не оправдывало подобного поведения, ничто им не угрожало: они могли вообще не упоминать в беседе Достоевского, Сталин не отправил бы их за это в Сибирь. Скорее всего, к разговору о Достоевском их подтолкнул самый сильный страх — смутное желание попустительствовать режиму, главенствовать, задавать тон культурной дискуссии. И они могут гордиться тем, что достигли цели, установили завидный рекорд.

В Воеводине немало цыган, «рома», которые не только играют на скрипке, но и занимаются филологией, например Трифун Димич, автор одного из словарей цыганского языка: в Сибиу, в Румынии, живет их глава, улаживающий, по крайней мере в первой инстанции, споры между цыганами в соответствии со старинными законами их племени. В Воеводине при проведении официальных опросов все больше людей указывают в графе «национальность» «югослав». Живущий в Нови-Саде итальянец признается, что чувствует себя как лейтенант Дрого из «Татарской пустыни», поглощенный тревожным ожиданием того, что никогда не появится.

18. Приграничные жители

Баба Анка неохотно говорит о граничарах, легендарных нерегулярных войсках, несших пограничную службу в Военной Краине; Франц Иосиф распустил их за два десятка лет до ее появления на свет, но, похоже, незадолго до роспуска у бабушки нашей бабы Анки был роман с чайкистом, что в тесном мирке Бела-Цркви, где было непросто хранить секреты и тайны, считалось позором. Чайкисты, получившие свое название от чайек, небольших быстрых вооруженных судов, сновавших по Дунаю и появлявшихся неожиданно, были речниками и солдатами, по национальности в основном сербами. Их флотилии, созданные для борьбы против турок, входили в войска Военной Краины, официально существовавшие в XVIII веке и в Банате, где располагались сторожевые пункты, «чардаки». Военная Краина, длинная полоса автономных земель, протянувшаяся на тысячи километров от Карниолы до Балкан и защищавшая империю, была душой дунайского содружества, не менее прочной границей, чем римские границы, землей кочевников, волны которых прибывали сюда, спасаясь от турок и феодалов. Краина, зародившаяся в Штирии и Карниоле в XVI веке, постепенно, словно свернувшаяся кольцом змея, развернулась на запад и на юг — подвижная стена, становившаяся все длиннее с укреплением имперского войска.

У Краины был особый устав, гарантировавший автономию, солдаты и их семьи жили единой общиной, повиновавшейся князю или воеводе, а также далекому невидимому императору, но не подчинявшейся магнатам и феодалам. На протянувшейся на тысячи километров земле Краины проживали различные народы — венды, немцы, иллирийцы, валахи, но в целом о населяющей Краину определенной, единой народности говорить не приходится. Среди граничар, особенно поначалу, было много хорватов, впрочем, под хорватами подразумевались разные народы; значительную часть граничар составляли сербы, жившие в задругах — сообществах родственников, объединенных общей кровью и общими владениями, неделимых ячейках общества, членов которых связывали взаимные обязательства, родственные чувства, общее имущество. Граничары защищали империю от набегов и от нападения турок, но в их ряды стекались и странствующие искатели приключений, мало чем отличавшиеся от разбойников, гайдуки и ускоки, а также крестьяне, бежавшие от феодального рабства.