Дунай - [119]

Ощущающий постоянную угрозу румынский немецкоязычный писатель терзается из-за оторванности от родины, раздвоенности и кризиса личности, которые способствуют рождению поэзии. Отрезанный от немецкого мира, он описывает румынскую действительность чужим для нее языком; впрочем, если он эмигрирует в Германию, то есть выберет исход, он окажется в (западнонемецкой) стране, совсем непохожей на его собственную (в некотором смысле в менее «немецкой» стране), и будет по-прежнему писать о покинутой родине, которая с ходом лет изменится и тоже станет ему чужой. Порой тяжесть этой трагедии оказывается невыносимой; Рольф Боссерт, молодой поэт, с которым я познакомился в Бухаресте в то время, когда он ждал разрешения на выезд, сумел уехать, сбросить свинцовую мантию, а через несколько месяцев в ФРГ, где он обрел свободу и даже завоевал успех, покончил с собой.

Панорама румынской немецкоязычной литературы свидетельствует о том, что представители немецкой общины живут очень по-разному, а значит, живут в разное время, потому что жить в разных условиях, с разным ощущением означает жить в разное время. Общество культуры банатских немцев, ставшее частью

Румынской республики и социалистической идеологии, носит имя Адама Мюллера-Гуттенбрунна, писателя XIX века, отстаивавшего самоценность банатских немцев, боровшегося против мадьяризации и нередко занимавшего откровенно националистическую позицию. В 1848 году банатские швабы, как и трансильванские саксонцы, не знали, как быть, не понимали, кто они такие. Обычно лояльные к Габсбургам, жившие в окружении мадьяров, они столкнулись с объективной угрозой (после Компромисса угроза эта стала очевидной) со стороны венгров, то есть своих противников. Однако, например в Бела-Цркве, волнения 1848 года привели к настоящим военным столкновениям между немцами и сербами, осадившими и в конце концов взявшими город; сражаясь против сербов, «дунайские швабы» встали на сторону венгров, восставших против Австрии, поскольку сербы конфликтовали с мадьярами и были союзниками Вены.

В столице Баната Темешваре в 1902 году выходило двенадцать немецких, двенадцать венгерских и одна румынская газета; впрочем, мадьяризация подтачивала до самых корней ростки немецкой культуры. Адам Мюллер-Гуттенбрунн описал усиливавшееся вытеснение немецкой нации, закрытие немецких школ, мадьяризацию имен и фамилий, постепенное исчезновение со стен швабских домов портретов Франца Иосифа. В то время как в Трансильвании саксонцы упорно отстаивали свое национальное своеобразие, в Банате швабы охотно ассимилировались, давали своим детям венгерские имена или мадьяризировали собственные. В разгоревшейся в 1916 году острой полемике бургомистр Темешвара выступил против Мюллера-Гуттенбрунна и его призывов к защите немецкого меньшинства — любопытно, что ратовавший за мадьяризацию бургомистр был швабом.

Сорок восьмой год стал символом суматохи и беспорядка. Мальчишкой Мюллер-Гуттенбрунн играл обломками сброшенного с постамента памятника, головами оскалившихся зверей, которые в то время, когда памятник поставили в память о доблестной защите Темешвара от венгерских повстанцев, символизировали демонов национальной революции, побежденных добродетелями космополитической империи. Венгры снесли памятник, но лежащие на земле демоны казались мальчугану еще более живыми и грозными. И сегодня, когда баба Анка, показывая на какое-нибудь здание в Бела-Цркви, говорит «здесь до революции находился…», она имеет в виду 1848 год.

8. Немецкая судьба

Мы вновь в Бела-Цркве. В доме № 35 по улице 1 Октября проживал Фогтер, богатый немецкий промышленник и землевладелец, оставшийся в Банате после Первой мировой войны. Во время Второй мировой, — рассказывает баба Анка, — в годы немецкой оккупации у него жил лейтенант вермахта, которого хозяин кормил отменными обедами. Вермахт вошел в Бела-Цркву в 1941 году, группа немцев, возглавлял которую доктор Йозеф Янко, выступала за «автономный Банат» с собственными вооруженными силами — дивизией «Принц Ойген», решающей исключительно оборонительные задачи; Янко, стремившийся отделить местный «немецкий дух» от нацизма, выразил решительное несогласие, когда дивизии попытались поручить иные задачи и направить в иные районы.

Немецкая армия была сильной, ее боялись, рейх еще сохранял могущество, Фогтер жил себе припеваючи на широкую ногу. Его крестьяне летом уходили в поля в два часа ночи и работали до десяти вечера, потом возвращались домой и в сарае за господским домом ели, ели один раз в день все вместе из огромного котла какую-то бурду, закусывая ее хлебом с салом. Однажды вечером ни о чем не ведавший лейтенант заглянул в сарай и спросил у крестьян, почему они собрались в такой час и едят подобную дрянь. Вскочив на ноги, держа в руках шапки, батраки испуганно ответили, что ужинают. Лейтенант пинком опрокинул котел, позвал Фогтера и крикнул ему в лицо, что он мерзавец, что он позорит свое немецкое имя, а крестьянам объявил, что отныне они будут каждый день есть в трактире за его счет. Я спрашиваю бабу Анку, что стало с этим лейтенантом. «Ох, — отвечает она, — кто же знает, наверное, в неразберихе его убили люди из леса, партизаны, может, один из тех, кого он отправил в трактир обедать».