Думают… - [4]

При этой мысли меня охватило мрачное предчувствие. Не стоит наговаривать на преподавателей — ведь я теперь сама одна из них. Джаспер Ричмонд показал мне запись в справочнике факультета: «Магистр гуманитарных наук. Писательское мастерство. Художественная проза. Вторник — четверг, 14.00–16.00. Преподаватель Хелен Рид (доктор Р. П. Марсден находится в творческом отпуске)». Рассел Марсден, критик и составитель антологий, в ранней юности автор двух романов в духе Мервина Пика, первый хороший, второй — не очень. Рассел вел курс с момента его возникновения, а сейчас уединился в загородном доме, чтобы закончить или (если верить злорадному замечанию Джаспера Ричмонда) начать писать долгожданный третий роман. Я немного испугалась, узнав, что Рассел Марсден уже уехал на юг Франции, поскольку надеялась, что он введет меня в курс дела. Весь мой педагогический опыт ограничивается вечерним курсом в колледже Морли, где я преподавала разношерстной компании домохозяек, безработных и пенсионеров, принятых на обучение не по конкурсу, а в порядке живой очереди, и кое-кто не имел совершенно никакой квалификации. В общем, едва ли адекватная подготовка для руководства самыми престижными литературными курсами. Студенты, прошедшие жесткий отбор при поступлении, уже обладают неплохим багажом знаний: они знакомы с такими понятиями, как постмодернизм и постструктурализм, о которых мы в свое время в Оксфорде имели весьма смутное представление: что-то заморское, какой-то грохот двуколок по булыжнику интеллектуального Парижа, недоступный пониманию жаргон, слабо доносившийся до нас со страниц толстых американских ежеквартальников. Когда я намекнула об этом Джасперу Ричмонду, он сказал: «Ну да, я всегда считал, что хорошие студенты учатся друг у друга». Не знаю, что он хотел этим сказать, наверное, успокаивал меня.

Я спросила, давно ли он работает в Глостере. Он ответил со вздохом: «Дольше, чем хотелось бы. Я — один из пионеров. Когда все это (он жестом указал на панораму) было одной огромной стройкой, мы ходили на заседания факультета в зеленых галошах». В голосе его слышались тоска и ностальгия.

По-моему, темнеет здесь раньше, чем дома (опять я за свое), хотя разумеется, мне просто показалось. Ведь в Лондоне никогда не бывает совершенно темно. Миллионы фонарей, световая реклама, освещенные витрины магазинов — весь этот свет рассеивается в небе, и оно кажется не черным, а скорее желтовато-серым. Здесь же только фонари, расставленные на приличном расстоянии вдоль дорог, и огоньки, которыми увиты лестницы и пешеходные переходы. Все это кажется жалкой попыткой рассеять зимнюю темноту. За ограждением, отделяющим кампус от остального мира, видны только темные поля и деревья, а огоньки разбросанных тут и там ферм кажутся еле различимыми кораблями в море.

И повсюду царит зловещая тишина. В пять было что-то вроде «часа пик», когда профессора выруливали с многоярусных стоянок (они кажутся на редкость уродливыми в этом пасторальном окружении) и разъезжались в пригороды Котсуолда и Челтнема. Менее обеспеченные работники университета и студенты, не живущие на кампусе, садились в автобусы. Сразу после шести воцарилась глубокая деревенская тишина. Я могу различить звук двигателя каждого отдельного автомобиля, вот он приближается и проезжает мимо моей двери. Совсем не похоже на постоянный, беспорядочный шум лондонского транспорта.

Боже, как я несчастна!

Зря я сюда приехала, хочется сбежать обратно в Лондон — там мой настоящий дом, а не этот невзрачный ящик. Но как? А почему бы нет? Я же еще не начала занятий, со студентами не знакомилась, жалованья пока не получала. Они легко подыщут кого-нибудь другого на мое место — тут полно хороших авторов, которые не отказались бы от такой работы. А что, если уехать завтра утром, пораньше? Представляю себе эту картину: я тихонько выползаю из дома еще затемно, воровато загружаю вещи в машину, опускаю крышку багажника, осторожно, чтобы соседей не разбудить. На столе в зале, вместе с ключами от дома, записка: «Я сама во всем виновата. Не надо было мне соглашаться на эту должность. Простите меня, пожалуйста». А потом хлопаю дверью этой скандинавской клетки для кроликов, еду по пустой дороге, вдоль которой мелькают шеи фонарей, закутанные в туманную дымку. Притормаживая у шлагбаума, машу рукой зевающему охраннику. Он кивает в ответ, ничего не подозревая, поднимает шлагбаум, я выезжаю, как сквозь КПП «Чарли» в шпионском фильме времен холодной войны — и вот я свободна! Вниз по авеню, к главной дороге, — пролетают автотрассы М-5, М-42, М-40, наконец, Лондон, Блумфилд-крезнт, дом.

Но дом № 58 по Блумфилд-крезнт я сдала одному американцу — историку литературы, и он проведет там отпуск со своей женой. Они приезжают в следующую пятницу. Ну, и что такого, пошлю им факс: «Извините, к сожалению, все сорвалось, дом будет занят». Могут ли они подать на меня в суд? Официального контракта не было, но, возможно, он предъявит нашу переписку… Да какой смысл в этих пустопорожних размышлениях, когда мы оба знаем (под «нами» я подразумеваю свое невротическое и более рациональное «я»), так вот, когда мы знаем (так ведь?), что это просто фантазии? Главная причина, почему я никуда не убегу завтра, — не американские арендаторы и не университет, который тоже может подать на меня в суд (хотя до этого вряд ли дело дойдет), главная причина — у меня не хватит смелости. Терпеть такой позор, чувствовать вину и стыд — ведь все поймут, что я струсила и запаниковала. Представляю себе звонок Полу и Люси, их разочарованные голоса, как они будут пытаться морально поддержать свою сумасшедшую мамочку. Представляю себе плохо скрываемые улыбочки на литературных вечеринках, когда все будут шептаться, потягивая белое вино и поглядывая на меня. «Хелен Рид, ну, знаете, она еще собиралась читать лекции по писательскому мастерству в Глостерском университете, но сбежала в первый же день семестра. Испугалась…» И еще, быть может, прибавят: «Нет, я ее не обвиняю, я бы тоже, наверное, испугался». Но в любом случае они будут относиться ко мне с некоторым презрением, и я тоже буду презирать себя.