Духовные беседы - [142]
Для старца Софрония, как и для его духовного отца и наставника прп. Силуана Афонского, гонимая Русская Церковь являла всему христианскому миру пример мученического подвига в своих страданиях за веру. В послереволюционные годы, созерцая духом мировую битву — веры во Христа Бога с неверием, старец ощущал, что самая напряженная схватка идет в России. Поэтому его молитва за верующих в этой стране была особенно горяча. Однако в Св. Пантелеимоновском монастыре на Афоне, где начал свой монашеский путь отец Софроний, отношение к Русской Патриаршей Церкви было далеко не благоприятным. В лице некоторых ее иерархов и священников афонские старцы видели «предателей» Христа, лицемерно сотрудничавших с атеистическим режимом. В письме к Д. Бальфуру старец тогда писал: «...афонские старцы неблагоприятно относятся к митрополиту Сергию... Я не скрывал своего расположения к Русской Патриаршей Церкви и поэтому подвергся некоторому преследованию». [276] Старец вспоминал, как его вызвали однажды на собрание монахов и потребовали отречения от своих убеждений относительно Русской Церкви. Он молча слушал их обвинения и молился, прося у Бога вразумления и нужного слова. В какой-то момент он услышал в сердце: «Ну... теперь говори!» И отец Софроний стал говорить. Его слова — простые, но исходящие из данного ему свыше опыта — излагали истину как очевидный факт, не подлежащий дальнейшему обсуждению. После этого случая отношение к Русской Церкви в монастыре несколько переменилось. Ныне, в начале третьего тысячелетия, мы стоим пред видимым доказательством истины его слов, засвидетельствованной уже самой историей. Спустя несколько десятилетий, освобожденная от гнета коммунизма, Русская Церковь восстала из пепла как единственный непогрешимый свидетель истины Православия в России, сохранивший верность Своему Основополагателю — Христу. За семьдесят лет атеистической власти «врата ада не одолели ее» (Мф. 16:18).
В годы Второй мировой войны, будучи уже в пустыне, часто целые ночи он молился за все народы, «как в некоем безумии»: это был внутренний крик к Богу о мире всего мира. Однако по-прежнему гонимые в России занимали первое место в его сознании. Молитва о них была в начале всех его молитв, и в средине, и в конце. Эта молитва навсегда связала старца невидимой духовной нитью с судьбой Русской Церкви.
По приезде во Францию после войны старец естественно подал прошение о принятии его в клир Экзархата Русской Церкви. Старцу было чуждо сознание тех эмигрантов, которые разорвали литургическое общение с Патриаршей Церковью в силу своей оппозиции современному политическому положению вещей в России, считая борьбу с советскими властями самым существенным и самым важным моментом их жизни. В те годы принадлежать к юрисдикции Московской Патриархии во Франции, да и вообще на Западе, было связано с большими трудностями. Все посещавшие Русский храм Московской Патриархии считались «агентами Сталина» и неизбежно подвергались моральным притеснениям. За свою приверженность Русской Патриаршей Церкви старец вынужден был уйти и из Св. Сергиевского Института в Париже. Однако эти испытания старец переживал с благодарностью к Богу: в них он видел «некую норму соучастия» в страданиях русского православного народа. Старец говорил: «Церковь в России — это Церковь во аде». Его сильно влекло быть именно с ними, «во аде», вместе с ними и молиться. В 1958 году отец Софроний по официальному приглашению Московской Патриархии поехал в Россию с тайным намерением — остаться в Троице-Сергиевой Лавре и разделить судьбу страждущей Церкви. Когда он был на приеме у Святейшего Патриарха Алексия I и сообщил о своем желании, Святейший ответил ему: «Отец Софроний, придите завтра, и я дам вам ответ». На следующий день Патриарх сказал: «Отец Софроний, я не все могу». Старец вынужден был вернуться на Запад, однако живое соучастие в молитве со страждущим народом глубоко запечатлелось в его сознании. Старца потряс невероятный контраст, который представляла тогда жизнь в Советской России. С одной стороны — глубоко верующий народ: люди страдают от видения неверия прочих и плачут о тех, кто отказывается видеть столь явное, «очевидное» Бытие и присутствие Бога, переживая состояние неверных, как самое великое несчастье. С другой — неверующие, которые стыдятся, что среди них есть еще так много «предрассудков», и которые делают все, чтобы избавить «передовую» страну от этих пережитков старого «невежества».
Особенно старцу запомнился один случай в храме Московской Духовной Академии, где он служил Литургию. В конце службы народ прикладывался ко кресту. Многие плакали. Но одна пожилая женщина плакала хотя и тихо, но как-то особо — с надрывом больного сердца. У старца от сострадания заболела душа, и он почувствовал, как надорвалось его сердце. Он взял крест в левую руку, правою удержал голову плачущей женщины и тихо спросил ее на ухо:
— Какое у Вас горе?
— У меня сын неверующий, — ответила она и отошла с еще большим плачем. Старец остался пораженным глубиною ее страдания: оно было не меньшим, чем страдание матери, потерявшей единственного сына.
