Духов день - [66]

и ни на йоту не отступился бы от естественнонаучной невозможности Девы Марии, ни на миллиметр, потому что для меня это было абсолютной истиной. Да, я настаиваю на этом, абсолютной, и каждого, кто засомневался бы, я объявил бы сумасшедшим, не просто глупым, нет, сумасшедшим, введенным в заблуждение, живущим с шорами на глазах. Это было бы нечто непостижимое — не верить в естественнонаучную невозможность Девы Марии. Но только теперь все это безразлично. Теперь все уже не так, как бы оно там ни было. Тут Визнер взглянул на полячку, словно собираясь броситься к ее ногам из чувства благодарности. Вы полька, спросил он. Полячка в свою очередь удивленно взглянула на Визнера. Я из Ополе, сказала она. Он подошел к ней и потряс ей обе руки. При этом он все время повторял, из Ополе, она из Ополе, такого он никак не ожидал. Знаете, я был сегодня ночью в лесу, сказал он, пришел туда, собственно, без всякого намерения и не знал, сколько было времени, я даже не заметил, что уже стемнело, мне казалось, что вокруг светло, но все это какое-то сумасшествие, полный дурдом, я все себе это так вообразил, понимаете, все, весь мир я представил себе другим. Полячка смотрела на Визнера, ничего не понимая. Я пришел туда и всю ночь (так я думаю) бегал по лесу, ничего не соображая, для меня только сейчас постепенно начинает все проясняться, да, вот сейчас. Я вдруг вспоминаю… вроде я был как в дурмане, испытывал чье-то влияние, оно полностью подчинило меня себе, тащило куда-то против моей воли, прочь от меня самого, водило меня всю ночь напролет по лесу… словно вовсе не я был там, в лесу, понимаете? Полячка: не в лесу? Визнер: нет-нет, в лесу, вы меня не поняли, но это хорошо, даже очень хорошо. На лице у него опять отразился охвативший и сжигавший его изнутри азарт. Он стоял перед ними и светился, сам не свой. Шустер усадил его на стул. Теперь я точно вспоминаю, сказал Визнер, смешно, как же я раньше все никак не мог понять, что произошло там, в лесу. Сегодня утром я был в Штадене, в одной булочной, там можно стоя выпить кофе, я зашел туда, как всякий нормальный человек, словно ничего такого в лесу… хм. Затем я ехал на автобусе и глядел в окно, на природу. Вероятно, до этого я никогда ничего такого не делал, ни разу в своей жизни… пусть это покажется странным, но я почему-то на природу никогда не глядел… Мне все казалось обычным и нормальным, как всегда, про эту ночь я вообще не вспоминал, и там, в автобусе, тоже нет. Но вот сейчас мне снова все приходит на ум. Я, собственно, был в еловом лесу. Да, точно, в кармане у себя я нашел спички, вот, этот коробок! Визнер вытащил из переднего кармашка джинсов коробок спичек и протянул их полячке как доказательство. Полячка покрутила в растерянности коробок в руках, не зная, что с ним делать. Там валялась какая-то тряпка… я ее поднял, намотал на палку и зажег, как сейчас вижу. Может, поэтому я и думал, что кругом светло, факел же горел. Вдруг он разразился жутким смехом и вскочил со стула. Теперь я знаю: все есть ничто. Ничто! А то, что все есть все и что это такое, этого не знает никто, потому что люди просто не умеют думать о таких вещах. Вчера я еще рвался в Китай, хотел попасть туда, пройти древним Шелковым путем, но что бы я там нашел? И разве я знаю, что я искал? Я себе все это вообразил, и весь остальной мир тоже. Вот я встретил здесь вас, вы родом из Ополе, и что же? Я не вижу никакой разницы, понимаете? Визнер говорил все туманнее и путанее. Неожиданно он снова опустился на стул и начал всхлипывать. И вдруг произнес совершенно упавшим голосом: а потом мне рассказали про старую Штробель. Как она странно смотрела на свои занавески. Мне это показалось самым существенным во всей истории. Кто-то лежит и часами неотрывно глядит на одну и ту же занавеску. Лежит сначала в темноте, потом наступает утро, свет падает в окно, занавеска становится светлее и светлее, кругом все изменяется, но кто-то все так же лежит и неотрывно смотрит на эту занавеску, мне показалось это очень странным. Еще вчера я утверждал, кто так думает, тот сумасшедший. Я всегда считал себя не таким, как все. Я и был другим, но в то же время таким же, как все. Все по-своему другие, и все такие же, как все. А потом я подумал: как же так — удар? И она умрет? Я всегда думал, никакой смерти нет вообще. Вдруг я понял, что все-таки что-то есть, хотя бы сам процесс умирания, и я захотел это увидеть, мысль об этом связалась у меня напрямую с фрау Штробель, и тогда я поехал во Фридберг, чтобы увидеть ее, но она, оказывается, не умирает, а я встретил здесь вас, ту, которая из Ополе, и все опять чудесно, потому что это подтверждает то, о чем я думал сегодня ночью. Каким же идиотом я был все время, каким тупым… еще вчера вечером я был так же туп, как и все… ах как я был глуп!

Вдруг на Визнера напал приступ кашля. Странный какой-то, нехороший кашель. О-о, выдохнула полячка. Шоссау сказал, надо выпить воды. Визнер взглянул на него, ухмыльнулся и снова зашелся в кашле. Шоссау встал, взял стакан, подошел к раковине, налил из крана воды и подал Визнеру. Визнер выпил одним глотком, не переводя дыхания. Какое-то время он сидел молча, слегка двигая челюстями. Потом встал и сам направился к крану. И увидел себя при этом в зеркале над раковиной. Пораженный, он застыл со стаканом в руке и в большой задумчивости глядел на себя. Вдруг он снова начал громко смеяться. Ха-ха, я понятия не имел, даже не предполагал, что так выгляжу! Ну и видок! Ха-ха-ха! Ведь и в Штадене, в кафе, я тоже должен был выглядеть так же, а ведь в том кафе я думал, я совершенно нормальный человек, как все, и ничем не отличаюсь от других. Так вот почему девушка там так разглядывала меня, вот почему! А я-то вообразил, она хочет… и мне все казалось таким обычным, такой обыкновенной игрой, самой что ни на есть банальной, входишь в кафе, где можно быстро стоя выпить, кофе, а там девушка, и она смотрит на тебя, а ты на нее, там, в этом кафе, ха-ха-ха! А на самом деле это всего лишь грязь на твоем лице, грязь, ха-ха-ха! Визнер стоял перед зеркалом и все никак не мог унять свое возбуждение и смех. Полячка тоже весело смеялась вместе с ним, правда, так и не поняв, что к чему. Но Визнер вдруг весь сжался и стремительно выбежал из палаты. В дверях тут же появилась сестра Мелания и спросила, что тут происходит. Пресвятая Дева Мария, снова сказала полячка и несколько раз перекрестилась. Вот какая странная сцена разыгралась в больнице. Супруги Мор уехали ранним вечером вместе с госпожой Адомайт домой, впрочем, только после того, как совместными усилиями (госпожа Адомайт тоже весьма энергично участвовала в этом) доверху загрузили грузовичок домашним скарбом из дома в Нижнем Церковном переулке, 15. Хальберштадт всем своим видом выражал все это время недовольство и никуда не уехал. Катя тоже не поехала со своей родней в Хеппенхайм (она назвала их действия обыкновенным грабежом), а решила лучше пойти вечером в Оссенхаймский лесок, остаться еще на одну ночь в пансионе, а утром отправиться поездом в Вюрцбург. Фрау Новак, кстати, тоже осталась и договорилась с Хальберштадтом поехать на следующий день после отбытия Моров и госпожи Адомайт. (Вероятно, стоит еще заметить, что сын Адомайта вместе с женой покинули Флорлитаут тем же утром, сразу после оглашения завещания нотариусом, сын был слишком потрясен увиденным и услышанным.) К вечеру споры о том, чем же все-таки владел старый Адомайт и как следует понимать это странное завещание, только усилились. Образовались, так сказать, две заинтересованные стороны, к одной примыкала фракция сторонников версии Кубелака, придерживавшихся точки зрения, что Адомайтам раньше принадлежали каменоломни или хотя бы сам участок земли, на котором впоследствии Кубелаки развернули свое дело. У некоторых засела даже в голове идея, что Адомайты издревле были семьей каменотесов. При отце Адомайта фирма была продана, а может, и при самом Адомайте, поскольку он был ленив и, конечно, не хотел заниматься делами фирмы. Некоторые из этой фракции (особенно Вилли Кун) развили следующую теорию: фирму продали за огромную сумму, и на эти деньги Адомайт жил всю свою жизнь. Возможно, он постоянно хранил деньги у себя под подушкой или вложил их в ценные бумаги, наверняка в доме в Нижнем Церковном переулке можно обнаружить какие-нибудь свидетельства этому, если, конечно, получить туда доступ. Руди Хойзер, член Общества кравеведов, внес свою лепту во все эти догадки, поскольку придерживался мнения, что за этим кроется, возможно, кусок древней истории Флорштадта и было бы неплохо вырвать его из когтей прошлого, так сказать, из тенет забвения. Сегодня у них еще есть такая возможность, а потом ее уже больше не будет, сказал он. Другая фракция стояла на том, что имевшийся когда-то кусок земли надо искать совсем в другом месте, вовсе не у Кубелаков, а там, где этого никто не предполагает. Родился даже миф об огромных плантациях яблоневых садов, более обширных, чем вишневые сады Окштадта. Это была одна из старинных баек, которую любили рассказывать в Нижнем Флорштадте, а именно история об огромных яблоневых садах вокруг деревни в прошлом веке. Историю эту тоже каким-то образом связали с семейством Адомайтов: якобы в прошлом столетии Адомайты владели теми сказочными плантациями садов, которые продали впоследствии предположительно муниципалитету под строительство, благодаря чему Адомайты и разбогатели. Таким или похожим образом родились после полудня две самые фантастические версии. Когда Шоссау вышел около трех часов из больницы на улицу, навстречу ему двигалась толпа оживленно разговаривающих людей. Они попеременно поворачивались друг к другу, жестикулировали, доказывая что-то горячо и бурно. Все они производили такое впечатление, будто испытывают предельное напряжение и заняты одним, но очень важным делом. Впереди всех шел Руди Хойзер, уверенно печатая шаг и явно торопясь к твердо намеченной цели. Группа состояла из немалого количества людей, среди них был господин Рудольф, краснодеревщик Мулат, господин Рор, Кун и Рюль, Мунк тоже был в этой компании, как, впрочем, непонятным образом и Валентин Хальберштадт, который именно в этот момент очень возбужденно дискутировал с депутатом городского совета Рудольфом по поводу некоторых муниципальных правовых норм. Что-нибудь случилось, спросил Шоссау, куда вы направляетесь?