Впечатление такое, сказал Шоссау, словно здесь чего-то не хватает, может, того, что стало невидимым, как при химической реакции, когда известной субстанции ни в одном веществе больше нет, хотя она по логике должна там присутствовать. Правда, он не может сказать, как подобная мысль пришла ему в голову. Одной из субстанций, строго говоря, может и недоставать в полученном химическом веществе, несмотря на то что она до этого наличествовала, но, по сути, если вдуматься, ничего уже нельзя обнаружить, что указывало бы на былое присутствие того, чего больше нет. Вот-вот, это больше нет и запутывает все дело, опираясь на ложные посылы. Да какие ложные посылы, это, в конце концов, всего лишь описательная фигура, указывающая не на что-то конкретное, а исключительно только на его ощущения. Мои мысли далеки от того, чтобы навязывать вещам необходимость. В последние дни эта мысль не оставляла его, Шоссау, ни на минуту, буквально преследовала его по пятам. Он все время думал о том, что только что было высказано. Идя, например, сюда, он остановился на променаде, чуть ниже замка, в зарослях рододендрона и принялся разглядывать бело-розовые цветки кустарника, но даже и там его не покидало убийственное ощущение, что рододендрону тоже чего-то недостает, будто и у него что-то отняли, но страдает от этого не куст, а он, Шоссау. Мои мысли далеки от того, чтобы навязывать вещам необходимость. Он опустился на скамейку и на какое-то мгновение закрыл лицо руками.
Сейчас он вдруг ясно осознал, что все эти из Флорштадта были просто сумасшедшими. Так и самому недолго спятить. Он теперь тоже не может больше сказать, что во всей этой истории произошло на самом деле, о чем ему всего лишь рассказали, а что он, возможно, в процессе бесконечных копаний в себе додумал сам или даже присочинил. Внутри него продолжали жить все перипетии последних дней, и разговоры не умолкали в его голове ни на минуту. Причем мысли перебивали друг друга. Вот сейчас он опять вспомнил о том, как три дня назад, в самом начале развития этих злосчастных событий, он шел через еловый лес под Флорштадтом и какие странные мысли занимали его тогда в том лесу. Например: бродить по хвойному лесу летом — это как бы против правил природы; летом лучше гулять в лиственном лесу, но никак уж не в еловом. Причем внутренний диалог с каждым шагом принимал все более ожесточенные формы. Ну уж конечно, летом как раз следует гулять в лесу под Флорштадтом, лес там очень густой, и потому в нем всегда прохладно. А летом, если оно выдалось жарким, человек всегда ищет прохлады, об этом столько написано, что без труда можно найти у любого эпикурейца. Другой же собеседник внутри него тут же переходил на язвительный тон и сразу начинал издеваться по поводу густоты леса, а заодно и эпикурейцев. Впрочем, если честно, то в любом лиственном лесу всегда чуть прохладнее, хотя бы уже потому, что деревья там дышат, ведь он, Шоссау, истинный любитель свежего воздуха, можно сказать, демонстративный и убежденный фанатик, и не выдерживает ни родном помещении, если в нем находится больше двух человек, чтобы тут же не открыть окно. Тем не менее Он предпочел прогулку по хвойному лесу, — сказал другой принимавший участие в разговоре голос, — а все потому, что не все на свете поддается логическому объяснению, тем более что правда, как ни крути, на его стороне, раз уж он действительно гуляет в данный момент в еловом лесу, и тот, другой Шоссау, сколько бы он при этом ни злорадствовал, гуляет вместе с ним. На некотором расстоянии от себя он заметил незнакомого молодого человека, целеустремленно шагавшего по лесу и, очевидно, очень спешившего. Вот он быстро подошел к дубу-виселице, остановился словно вкопанный под толстым суком и огляделся вокруг. Шоссау его поведение показалось странным, на всякий случай он спрятался за деревьями. Мужчина, по внешнему виду не из местных, был не старше двадцати. Шоссау внезапно подумал, может, это кто из родственников Адомайта, которого они похоронили сегодня утром. Но Шоссау что-то не смог припомнить, чтобы видел этого человека при погребении. А это были те еще деревенские похороны, на них пришли только те, кто был смертельным врагом умершего. Если бы старый Адомайт мог видеть, кто стоял у его могилы и бросал в нее цветы и комья земли, он бы громко запротестовал. Все эти людишки ни капельки не понимали его при жизни и хотели заставить его, вольного духа равнинных просторов Веттерау,[2] жить по общим меркам, усиленно заталкивали его в рамки принятого стандарта. Стоило ему заболеть, как невестка стала ежедневно приносить суп, явно проделывая это с показушной добротой и наигранной естественностью, хотя отношения между ними, впрочем, как и с сыном, всегда были отмечены взаимным недоверием и даже нелюбовью. Она приносила Адомайту суп и как бы делала тем самым из него нормального старика с обычными житейскими потребностями, собственно, ей даже удалось бы принудить его в конце концов к той человеческой норме, которой так недоставало в Адомайте окружающим, зациклившимся на своих ограниченных представлениях о том, что следует считать нормальным, ох уж эти мне члены страховой больничной кассы
