Дух Меркурий - [69]
Охотник, т. е. старый колдун, и ведьма соответствуют негативным imagines[693] родителей в магическом мире бессознательного. Сначала в этой сказке охотник выходит на сцену в обличьи черного ворона. Он похищает принцессу и держит ее в неволе. Та называет его «чертом». Но весьма примечательным образом он и сам заперт в одной заповедной комнате замка и там прибит к стене тремя гвоздями, т. е. все равно что распят. Он в темнице, как и любой страж темницы, и сам заклят, как всякий, кто произносит заклятие. Темница для обоих — заколдованный замок на верхушке гигантского дерева — видимо, мирового древа. Принцесса принадлежит к светлому горнему миру, который расположен вокруг солнца. Когда она, говоря без обиняков, сидит в темнице на мировом древе, то, видимо, является разновидностью anima mundi[694], оказавшейся во власти тьмы. Но, кажется, это пленение последней на пользу не пошло, ведь разбойник и сам распят, и притом при помощи трех гвоздей. Распятие очевидным образом означает мучительную связанность и подвешенность, наказание для безрассудного, который отважился вторгнуться в сферы противопринципа, как какой-нибудь Прометей. Это и сделал ворон, тождественный охотнику, ибо он похитил из светлого горнего мира драгоценную душу, и вот он в горнем, или верхнем, мире в наказание прибит к стене. Тот факт, что речь здесь идет о перевернутом отражении христианского праобраза, пожалуй, может быть признан очевидным. Спаситель, освободивший душу человечества от власти князя мира сего, прибит к кресту внизу, подлунном мире, как ворон-похититель пригвожден к стене на небесной верхушке мирового древа за злоупотребление своей властью. Инструмент заклятья, характерный для нашей сказки,— троичность гвоздей. Кто заключил ворона в темницу, в сказке не говорится. Но она звучит так, как если бы речь в ней шла о произнесении заклинания триединым именем.
Героический юноша, который залез на мировое древо и проник в заколдованный замок, где должен освободить принцессу, может входить во все комнаты, и лишь в одну не может — и как раз в ту, где находится ворон[695]. Как в рае от одного древа вкушать не должно, так и здесь одну комнату открывать нельзя, вследствие чего она именно только потому и открывается Ничто не производит такого возбуждающего внимание действия, как запрет. Он, так сказать, есть вернейший путь вызвать непослушание Очевидно, что в действие приведен тайный умысел: освободить не столысо принцессу, сколько, скорее, ворона. Как только герой попадает в поле зрения ворона, тот начинает жалобно вопить и сетовать на жажду[696], и юноша, движимый добродетелью сострадания, утоляет его жажду не иссопом и уксусом, а освежающей водой, после чего немедленно выпадают три гвоздя, и ворон вылетает в открытое окошко. Тем самым злой дух снова оказывается на свободе, превращается в охотника, вторично похищает принцессу и на сей раз запирает ее на земле в своем охотничьем домике. Тайный умысел отчасти разоблачается: принцесса должна быть приведена из верхнего мира в земной мир, что, очевидно, было невозможно без пособничества злого духа и человеческого непослушания.
Поскольку же и в земном мире охотник за душами является господином над принцессой, то герою снова приходится вмешаться: а именно, как мы уже знаем, хитростью увести у ведьмы четырехногого сивку и тем сломить трехногую власть колдуна. Эта троичность и есть то, чем заклят ворон, и эта же троичность одновременно составляет власть злого духа Это обе троичности, имеющие противоположную направленность.
Из совершенно иной области, а именно из области психологического опыта, мы знаем, что три из четырех функций сознания дифференцируются, т. е могут быть осознаны; одна же остается связанной с материнской почвой, с бессознательным, и обозначается как преисподняя, или «неполноценная» функция. Она является ахиллесовой пятой даже самого героического сознания. Где-то ведь и сильный слаб, разумный глуп, добрый плох и т. д.; верно также и обратное. В нашей сказке троичность выступает как изувеченная четверичность. Если добавить одну ногу к трем другим, то получится целостность. Так и энигматическая аксиома Марии гласит: «Из Третьего выйдет Единое (как) Четвертое» (ек той Tpwyu то ev TETCcpTOv), т. е., видимо, когда из третьего получается четвертое, то тем самым одновременно возникает и целостность. Хотя одна, пропавшая часть, находящаяся во владении у волков Великой Матери,— лишь четверть, но с тремя остальными вместе она образует ту целостность, которая упраздняет разрыв и конфликт.
Откуда же следует, что эта одна четверть, согласно такой символике, является именно троичностью? Тут символика сказки бросает нас на произвол судьбы, и мы вынуждены искать прибежища у фактов психологии. Я уже раньше говорил, что три функции могут дифференцироваться, и лишь одна пребывает под чарами бессознательного. Такая констатация должна быть уточнена. Опыт показывает, что дифференциация только приблизительно удается одной функции, которая поэтому обозначается как верховная, или главная функция, и наряду с экстра- и интровертивностью образует тип установки сознания. Этой функции сопутствуют одна или две более или менее дифференцированных вспомогательных функции, которые, однако, почти никогда не достигают такой же степени дифференцированности, т. е. способности целенаправленного использования. Поэтому они обладают более высокой степенью спонтанности, нежели главная функция, которая в большой мере выступает как надежная и послушная нашим замыслам. Напротив, четвертая, преисподняя функция, выказывает себя по отношению к нашей воле как несговорчивая. Она является то в виде кобольда со странными искажениями, то как deus ex machina. Но всегда она возникает и протекает sua sponte
