Дуэль нервного века - [11]

Недаром министр с этого начал. Впрочем, что он еще мог сказать? Не будешь же превозносить моральные качества покойного, раз такая история... А сказать надо: не куда-нибудь, в последний путь провожаем. Интересно, как он выкрутится?

Я недооценил министра. Головастый мужик. Заговорил о справедливости и принципиальности покойного.

Что ж, и тут, пожалуй, никто не возразит. Борис был справедлив и принципиален во всем, что касалось работы. Каждому точно отмерял по заслугам. Не боялся признать и свои ошибки, причем не на трибуне, где вроде бы положено каяться и никто это особо всерьез не принимает, а в рабочей обстановке, перед подчиненными. Не стеснялся любому работнику, хоть заместителю министра, сказать, что он думает о том или ином решении. И очень редко ругал подчиненных на людях, чаще в своем кабинете, с глазу на глаз. Уважал, или, вернее, понимал, что надо щадить самолюбие человека. Спокойно выслушивал и критику в свой адрес, даже поощрял ее. Впрочем, ошибки начальника всегда почему-то оказывались незначительными, не влияющими на конечный результат, а подчиненные... Подчиненные иногда уходили с работы. У Бориса была замечательная черта: он никогда не пытался задержать сотрудника, подавшего заявление на расчет. Подписывал с ходу. И рассуждал вполне здраво: если человек не хочет здесь работать, то он уже не работник. Так что никто, пожалуй, не скажет, что на работе Гудимов был несправедлив или непринципиален. Впрочем... Я невольно обернулся, ища в толпе Гришу и Женю Левиных. Они могли бы сказать... Но я тут же забыл о них, потому что за мной стоял... майор Козлов. Вот уж кого я не ожидал увидеть! Очевидно, он понял, что я сейчас вскрикну, потому что быстро приложил палец к губам, а потом повернул меня лицом к могиле.

Сколько раз читал, как у людей от неожиданности мысли вихрем кружатся в голове, и если допускал такой факт, раз пишут, то всегда с поправкой на то, что авторы-то сами этого не испытывали, а знают с чужих слов, если просто не придумали. А тут у меня самого мысли закружились в таком хороводе, что я вынужден был на кого-то опереться, чтобы не упасть. Это были даже не мысли, а растерзанные обрывки, и судорожные попытки остановить их дикую пляску, разложить все по полочкам причиняли самую настоящую физическую боль. Но все же мне это удалось, хотя я весь покрылся потом. Почему я раньше не заметил майора? Зачем он здесь? Ведь мое алиби доказано. Неужели все-таки подозревает? Вот сейчас возьмет за плечо, шепнет на ухо: "Следуйте за мной", а там допросы, допросы, допросы... Ледяная волна безнадежности окатила меня с ног до головы. Если бы в этот момент майор действительно взял меня за плечо, я бы грохнулся в липкую кладбищенскую грязь и забился в истерике. Но момент прошел, и та же ледяная волна заострила мои нервы, и только что отошедшие страхи показались детски смешными. Ну почему обязательно я? У меня алиби... Прошло то время, когда можно было безнаказанно сажать невинных, чтобы повысить процент раскрываемости преступлений. Он наверняка ищет ту женщину. "Шерше ля фам, мистер Шерлок Холмс, шерше ля фам", - вспомнилось вдруг. Знать бы, кто она. Но Борис только раз мельком обмолвился, что у него "шикарный романец с дочерью такого человека!". Помню, как меня это удивило: почему-то я думал, что он равнодушен к женщинам. Да и как можно думать о ком-то, если рядом Таня! Я это на себе испытал: два года прожил с женой и каждый раз, когда обнимал ее, обнимал Таню... Потом я сообразил, что Борис не зря сказал мне про свой роман. Неужели он хотел, чтобы я сообщил это Тане? Только я не стал ей ничего говорить. Не знаю, причинил бы этим ей боль, но себе - это уж точно.

Однако такая неопределенность невыносима. Майор за спиной, как гвоздь под лопаткой, - мешает дышать. Я резко обернулся, чтобы покончить с неопределенностью. Он дружески подмигнул.

- Каково разливается, а?

Фраза неожиданно получилась двусмысленной, потому что как раз в этот момент на старой рябине, под которой вырыли могилу Гудимову, громко запела какая-то птица. Министр сбился и недовольно оглянулся, будто хотел приказать референту навести порядок.

- О мертвых, конечно, плохое не говорят, - продолжал майор, - но все-таки... Кое-кто здесь, - он повел головой на задние ряды, - определенно не разделяет такого радужного мнения о покойном.

Смотри, какой глазастый, уже подметил! Я подумал, что мое дальнейшее молчание может быть неверно истолковано.

- Начальник не может угодить всем.

- А угождать не надо, - быстро отозвался он. - Начальник должен вызывать уважение. Это обязательно. Я знавал начальников, больших руководителей, на которых подчиненные смотрели с обожанием, даже когда те в пух и прах разносили их. А девушка, которая стоит позади нас, взявшись за руки с молодым человеком, черненькая такая, только что от души вздохнула: "Есть бог на небе!" И паренек кивнул.

Это он о Левиных. Я стиснул зубы. Не хватало еще, чтобы я рассказал ему эту пакостную историю, воспоминания о которой до сих пор ложатся на мою душу как плевок.

- Я вот все думаю: вдруг в этой толпе между могилами стоит и убийца, такой же, как все, с таким же траурным лицом, доверительно продолжал майор. Он все-таки положил мне руку на плечо, но так, мимоходом, что я сначала даже не заметил. - Кстати, убийцам очень легко дается траурный вид. Представляете: стоит, слушает, и никаких угрызений совести. А ведь должны быть очень серьезные причины, чтобы совесть молчала. Так в чем же эти причины - в личности убитого? В трагическом стечении обстоятельств? Или человек, подмешавший яд в коньяк, был уверен, что выполняет свой гражданский долг?