Дуэль четырех. Грибоедов - [211]

Слушая тех, кто был очевидцем или сам водил солдат на завалы с открытой грудью, с саблей, в штыки, Александр не мог не понять, что угрозы, обрушенные Алексеем Петровичем на старейшин лезгин, все эти обещания палок, пожаров и казней, назначены напугать примитивное воображение людей ограниченных, из века в век и между собой говорящих языком кинжала и пули, а лишь доходит до дела, затеваемого жаждой грабежа и насилия, Алексей Петрович убивает и жжёт более в силу необходимости, чем по склонности к убийству и разрушению, потому что генерал не кровожаден, а добр по природе своей, с чувствами мягкими, которым умеет не давать воли по приказу рассудка.

Из задумчивости его вывели два денщика с большой миской супа в руках. Стол в самом деле оказался годен на всё. Обед был накрыт, приборы расставлены, офицеры рассаживались кто где хотел, не справляясь с чинами, — явным образом заведение Алексея Петровича, желавшего видеть не механизмы тупого повиновения, но товарищей возле себя. Суп задымился в тарелках. Ложки с аппетитом были пущены в ход. Пили вино, переговаривались, шутили, смеялись, как ни на одном обеде в чинной Москве. Отобедали, передвинулись, дали денщикам прибрать со стола, одни без доклада ушли, другие сели играть. Партнёры, верно, привычные, заняли места возле Алексея Петровича, и Алексей Петрович с вниманием неподдельным сыграл два роббера в вист.

Подали кофе, ликёры, коньяк, что было диво дивное в этой глуши. Алексей Петрович обвёл присутствующих пристальным взглядом, похоже избирая себе собеседника, остановился на нём, пораздумал и кивком головы указал на свободнее место рядом с собой. Александр перенёс свой стул и сел, ожидая новых браней за детскую шалость дуэли. Алексей Петрович прищурился:

   — Верно, ждёшь, что в другой раз разбраню?

Александр внутренне сжался, сдержанно отвечал:

   — Брань по заслугам уместна.

Алексей Петрович запустил пальцы правой руки в непокорную гриву волос, усмехнулся печально:

   — Тут не заслуга, глупость одна.

С тем он был совершенно согласен, да чуть было не встал на дыбы:

   — Иго чести тяжче татарского, глупость не глупость, против воли извольте по счёту платить — есть отчего снести и пущую брань.

Алексей Петрович приглаживал волосы, но волосы поднимались, может быть раздражая его, и голос тоже стал раздражён:

   — Сейчас поэта видать, а лучше глупости брось, впредь под пулю не лезь — молодечество детское, да и не любит повторяться судьба.

Он ответил дерзкой иронией:

   — Талантов ваших не слышу в себе.

Алексей Петрович выпустил волосы, пальцы стиснул, но тут же вновь распустил, а всё же твёрдо сказал:

   — Гляди, я тих, да дерзких и дерзостей не терплю.

Он всё же новую шпильку пустил:

   — Слыхал об том, вон ваше имя страх на детишек наводит в горах, кабы мне так.

Алексей Петрович взглянул с интересом:

   — Тебе на кого?

Он известил, улыбаясь одними глазами:

   — На дураков.

Алексей Петрович не отводил пристальных глаз.

   — На дураков, говоришь? Что ж, имя грозное предпочтительней кровавой грозы батарей, да в чувство приводит не всех, не всегда, дураками преобильна земля.

Он откинулся на спинку стула, руки скрестил, жёстко спросил:

   — Верно, оттого вы так часто пускаете в ход свои батареи?

Алексей Петрович слегка улыбнулся, может быть, одобрительно, однако ж ответил властно и жёстко:

   — По одной необходимости, смею уверить, когда по мне палят из завалов, а более действую зверской рожей, огромной фигурой, которая на зрителей производит ужасное действие, да горлом широким, так что предводители диких племён не могут не убедиться, что не может же человек так сильно орать, на то не имея причин, основательных и справедливых.

Он иронически улыбнулся:

   — Виноват — ни фигурой, ни глоткой не вышел.

Алексей Петрович слегка прищурил глаза:

   — Тебе для чего? Твои дураки не то, что мои дураки, вот что заметь.

Он не хотел уступить:

   — Всё же, философски сказать, образ действия более азиатский, чем европейский.

Алексей Петрович тоже не уступал:

   — Ты прав, из необходимости я придерживаюсь многих азиатских обычаев.

Он усмехнулся:

   — А мне влетает и за обычаи европейские.

Алексей Петрович заговорил просто, без поучения, точно сам с собой говорил:

   — И европейские обычаи не во всём хороши, а за хребтами Кавказа нельзя не видать, что проконсул Кавказа жестокость здешних наследственных нравов не может укротить мягкосердечием европейским, тем паче европейский парламент вводить. Вот тебе на размышление пример. При первом свидании с Измаил-ханом, управителем ханства Шекинского, одной из сильнейших и знатнейших фамилий персидских, я сделал ему замечание насчёт злоупотребления власти и ему поручил к народу своему быть снисходительным. Едва ли ты не предвидишь, что мои слова имели малое действие, то есть никакого действия не имели. Что ж, я приставу, поставленному при нём от правительства, поручил собрать всех несчастных, которых он подвергал истязаниям жесточайшим, нередко из одного развлечения скуки, свойственной всем азиатцам, да поместить у него во дворце до той пресветлой минуты, когда изволит удовлетворить, по крайней мере, семейства их, обеспечив благосостояние по возможности сносное.