Друзья и враги - [5]

Страна, действительно, моя

Давно вам бесполезная,

По долгу вежливости я

В чем вам и соболезную.

Так говорил Самед, мой друг,

А я смотрел на лица их:

Сначала был на них испуг,

Безмолвный вопль: «В полицию!»

Потом они пошли густым

Румянцем, вздувшим жилы,

Как будто этой речью к ним

Горчичник приложило.

Им бы не слушать этот спич,

Им палец бы к курку!

Им свой индийский взвить бы бич

Над этим — из Баку!

Плясать бы на его спине,

Хрустеть его костями,

А не сидеть здесь наравне

Со мной и с ним, с гостями,

Сидеть и слушать его речь

В бессилье идиотском,

Сидеть и знать: уже не сжечь,

В петле не сжать, живьем не съесть,

Не расстрелять, как Двадцать шесть

В песках за Красноводском…

Стоит мой друг над стаей волчьей,

Союзом братских рук храним,

Не слыша, как сам Сталин молча

Во время речи встал за ним.

Встал, и стоит, и улыбается —

Речь, очевидно, ему нравится.

Нет!

Отбыв пять лет, последним утром он

В тюремную контору приведен.

Там ждет его из Токио пакет,

Где в каждом пункте только «да» и

   «нет».

Признал ли он божественность Микадо?

Клянется ль впредь не преступать закон?

И, наконец: свои былые взгляды

Согласен ли проклясть публично он?

Окно открыто. Лепестки от вишен

Летят в него, шепча, что спор излишен.

Тюремщик подал кисточку и тушь

И молча ждет — ловец усталых душ.

Но, от дыханья воли только вздрогнув,

Не глядя на летящий белый цвет,

Упрямый каторжник рисует: «Нет!» —

Спокойный, как железо, иероглиф.

Рисует. И уходит на пять лет.

И та же вновь тюремная контора,

И тот тюремщик — только постарел,

И те же вишни, лепесток с которых

На твой халат пять лет назад присел.

И тот же самый иероглиф: «Нет!»,

Который ты рисуешь раз в пять лет.

И до конца войны за две недели,

О чем, конечно, ты не можешь знать,

Ты и тюремщик — оба поседели —

В конторе той встречаетесь опять.

Твои виски белы, как вишен цвет,

Но той же черной тушью: «Нет» и «нет»!

. . . . . .

Я увидал товарища Токуда

На митинге в токийских мастерских,

В пяти минутах от тюрьмы, откуда

Он вышел сквозь пятнадцать лет своих.

Он был неговорливый и спокойный,

Усталый лоб, упрямый рот,

Пиджак, в который, разбросав

   конвойных,

Его одели прямо у ворот,

И шарф на шее, старый, шерстяной,

Повязанный рабочею рукой.

Наверно, он в минуту покушенья,

Всё в тот же самый свой пиджак одет,

Врагам бросал все то же слово: — Нет!

Нет! Нет! И нет! —

Как все пятнадцать лет

От заключенья до освобожденья.

И смерть пошла у ног его кружить

Не просто прихотью безумца злого,

А чтоб убить с ним вместе это слово —

Как будто можно Коммунизм убить.

Зимний

Я уезжал наутро, чуть заря,

Из той деревни севернее Токио,

Где я провел три зимние, жестокие

Дождливые недели февраля.

День прошагав вдоль рисовых полей,

Я вечером, с приливами, с отливами,

Вел длинный разговор с неторопливыми

Крестьянами над горсткою углей.

Дом, где я жил, был лишь условный знак

Жилья. Бумажный иероглиф бедности.

И дождь и солнце в предзакатной

   медности

Его насквозь пронзали, просто так.

Снег пополам с дождем кропил поля,

И, с нестерпимой нищенской привычкою

В квадратики размерянная спичкою,

В слезах лежала мокрая земля.

Хозяин дома говорил о ней,

Исползанной коленями, исхоженной,

Заложенной, налогами обложенной,

И всё — за чашку риса на пять дней.

А в заключенье землю вспомнил он,

Где все уже навеки переменено,

Где я, вернувшись, Сталину и Ленину

От их деревни передам поклон.

Каков же революции порыв,

Куда достиг бессмертной силы ток ее,

Чтоб здесь, в деревне севернее Токио,

Был Сталин чтим и Ленин еще жив!

Из медных трубок выпуская дым,

Крестьяне замолчали от волнения,

И наступило странное мгновение,

Когда я вдруг почувствовал, что им

Всё, всё еще, бесспорно, предстоит:

«Аврора», бой среди рассвета дымного

И взятье императорского Зимнего —

Того, что в центре Токио стоит!

Военно-морская база в Майдзуре

Бухта Майдзура. Снег и чайки

С неба наискось вылетают,

И барашков белые стайки

Стайки птиц на себе качают.

Бухта длинная и кривая,

Каждый звук в ней долог и гулок,

Словно в каменный переулок,

Я на лодке в нее вплываю.

Эхо десять раз прогрохочет,

Но еще умирать не хочет,

Словно долгая жизнь людская

Все еще шумит, затихая.

А потом тишина такая,

Будто слышно с далекой кручи,

Как, друг друга под бок толкая,

Под водой проплывают тучи.

Небо цвета пепла, а горы

Цвета чуть разведенной туши.

Надоели чужие споры,

Надоели чужие уши.

Надоел лейтенант О’Квисли

Из разведывательной службы,

Под предлогом солдатской дружбы

Выясняющий наши мысли.

Он нас бьет по плечам руками,

Хвалит русские папиросы

И, считая всех дураками,

День-деньской задает вопросы.

Утомительное условье —

Каждый день, вот уже полгода,

Пить с разведчиком за здоровье

«Представляемого им народа».

До безумия осточертело

Делать это с наивным видом,

Но О’Квисли душой и телом

Всем нам предан. Вернее, придан.

Он нас будет травить вниманьем

До отплытия парохода

И в последний раз с содроганьем

Улыбнется нам через воду.

Бухта Майдзура. Птичьи крики,

Снег над грифельными горами,

Мачты, выставленные, как пики,

Над японскими крейсерами.

И немецкая субмарина,

Обогнувшая шар когда-то,

Чтоб в последние дни Берлина

Привезти сюда дипломата.

Волны, как усталые руки,

Тихо шлепают в ее люки.

Где теперь вы, наш провожатый,

Джемс О’Квисли, наш добрый гений,

Славный малый и аккуратный