Друзья и враги - [2]

Когда рейхстаг зажгли своей рукой

И в Лейпциге Димитрова судили.

Горит, горит в Америке рейхстаг,

И мой сосед в нем факельщик

   с другими,

И чем пожар сильней, тем на устах

Всё чаще, чаще слышно его имя.

Когда, не пощадив ни одного,

Народов суд их позовет к ответу,

Я там, узнав его при встрече этой,

Скажу: я помню молодость его!

Три точки

Письмо в Нью-Йорк, товарищу…

Мой безымянный друг, ну как вы там?

Как дышится под статуей Свободы?

Кто там за вами ходит по пятам,

Вас сторожит у выходов и входов?

В какой еще вы список внесены

По вздорным обвинениям в изменах,

Сержант пехоты, ветеран войны

С крестом за храбрость в битве при

   Арденнах?

Где вы живете? В том же уголке

Нью-Йорка, на своем 105-м стрите?

Или, ища работы, налегке

Из Балтиморы в Питсбург колесите?

Кто в стекла там влепляет бледный нос,

Когда звоните вы из автоматов?

Кто вслед за вами звездный шлет донос

Под звезды всех Соединенных штатов?

А может, вас уж спрятала тюрьма,

Но, и одна оставшись, мать не плачет —

Ни жалобы, ни просьбы, ни письма;

Мать коммуниста — что-нибудь да значит.

Как я желал бы знать, что в этом так

И что не так! Что с вами вот сегодня?

Пришлите мне хоть, что вы живы, знак,

Что вы свободны, если вы свободны.

Ну, голубя нельзя за океан,

Так выдумайте что-нибудь, пришлите

Какой-нибудь журнал или роман

И слово: «free»[1] в нем ногтем

   подчеркните!

Простого факта, что у вас есть друг

В Москве, достаточно врагам

   в Нью-Йорке,

Чтоб вас травить, ругая на все корки,

Всю залежь клеветы сбывая с рук.

Мы — коммунисты. В этом тайны нет.

Они — фашисты. В этом тайны нет.

Без всяких тайн, что мы воюем с ними,

Они же объявили на весь свет.

Пусть тайной будет только ваше имя.

Как им его хотелось бы узнать!

В моем письме увидеть бы воочью…

Но я пока стихи пошлю в печать,

Им назло имя скрыв под многоточьем.

Я знаю, как вы любите Нью-Йорк

С его Гудзоном, авеню, мостами,

Таким, как есть, но главный ваш

   восторг

Ему — тому, каким еще он станет.

Каким он хочет, может, должен быть —

Дверь в будущее, а не сейфов двери.

К нему б вам только руки приложить!

А вы еще приложите! Я верю.

Тогда я вам на новый адрес ваш

Пошлю письмо и в нем, взяв карандаш,

На ваше имя громкое исправлю

Три точки, что пока я молча ставлю.

Дикари

Нет одиночества сильней,

Чем плыть Атлантикой семь дней,

Под грохот в тысячу стволов

Долбящих вкривь и вкось валов,

Под скрипку в баре за стеной,

Под говор хриплый и чужой.

Как по тюремному двору,

По кругу палуб, на ветру,

Сцепивши руки за спиной,

Дохаживаю день седьмой.

А старый пароход скрипит —

По трюм Европою набит.

Не той Европой — что в маки[2],

Не той Европой, что в штыки

Встречала немцев на полях,

Не той, что там костьми легла,

А той, что при чужих дверях

Семь лет в Нью-Йорке прождала,

Готовая кивки ловить,

С шарманкой по дворам ходить,

Ботинки чистить, быть слугой,

Рабой, собакою цепной.

Еще идет сорок шестой,

Еще я лишь плыву домой,

Еще, ничем не знаменит,

Ни Маршалл план не оглашал,

Ни в Риме нанятый бандит,

В согласьи с планом, не стрелял,

Шахт еще заперт на замок,

Еще социалист Жюль Мок

В тиши мечтает в первый раз

Пустить слезоточивый газ.

Еще идет сорок шестой,

И в мыслях о совсем другом,

Скользнув по едущим кругом,

Взгляд не угадывает мой,

Что этот выцветший старик,

Завернутый в не новый плед,

Окажется на склоне лет

Еще на старое горазд,

Войдет министром в кабинет

И снова Францию продаст;

Что этот потный господин,

Сидящий на своих вещах,

Вернувшись с багажом в Турин,

Вновь выслужится в палачах;

Что этот горбоносый хлыщ,

Который с пёсиком идет,

В Афинах вырежет пять тыщ

Людей — и глазом не моргнет;

Что этот…

   Но довольно. Мы

Пока еще в сорок шестом,

И просто волны за бортом,

И просто, встретясь у кормы,

Плывут домой, побыв в гостях,

Старик, терзающийся качкой,

Сидящий на вещах толстяк

И долговязый грек с собачкой…

Нет одиночества сильней,

Чем ехать между дикарей.

Улица «Сакко и Ванцетти»

— Ты помнишь, как наш город бушевал,

Как мы собрались в школе на рассвете,

Когда их суд в Бостоне убивал —

Антифашистов Сакко и Ванцетти;

Как всем фашистам отомстить за них

Мы мертвым слово пионеров дали

И в городке своем и в ста других

Их именами улицы назвали.

Давным-давно в приволжском городке

Табличку стерло, буквы откололо,

Стоит все так же там, на уголке,

На «Сакко и Ванцетти» наша школа.

Но бывшие ее ученики

В Берлине, на разбитом в пыль вокзале,

Не долго адрес школы вспоминали,

Углом вложили дымные листки

И «Сакко и Ванцетти» надписали.

Имперской канцелярии огнем

Недаром мы тот адрес освещали;

Два итальянских слова… Русский дом…

Нет, судьи из Америки едва ли

Дождутся, чтоб мы в городке своем

Ту улицу переименовали!

. . . . . .

Я вспомнил об этом в Италии,

Когда, высоко над горами,

Мы ночью над ней пролетали,

Над первых восстаний кострами.

Будь живы они, по примете,

Повсюду, где зарева занялись,

Мы знали б, что Сакко с Ванцетти

Там в скалах уже партизанили!

И снова я вспомнил про это,

Узнав в полумертвом Берлине,

Что ночью в Италии где-то

Народом казнен Муссолини.

Когда б они жили на свете,

Всегда впереди, где опасней,

Наверно бы Сакко с Ванцетти

Его изловили для казни!

Я вспомнил об этом сегодня,

Когда в итальянской палате

Христьянский убийца и сводник

Стрелял в коммуниста Тольятти.

Нет, черному делу б не сбыться,