Друзья и враги - [3]

Будь там он в мгновения эти —

Наверно под локоть убийцу

Толкнул бы товарищ Ванцетти!

Предвидя живое их мужество,

Я в мертвых ошибся едва ли —

Ведь их перед будущим в ужасе

Назад двадцать лет убивали!

Ведь их для того и покруче

В Бостоне судили заранее,

Чтоб сами когда-нибудь дуче

Они не судили в Милане.

И на электрическом стуле

Затем их как раз и казнили,

Чтоб, будь они живы, от пули

Тольятти не заслонили.

. . . . . .

У нас, коммунистов, хорошая память

На все, что творится на свете;

Напрасно убийца надеяться станет

За давностью быть не в ответе…

И сами еще мы здоровия стойкого,

И в школу идут по утрам наши дети

По улице Кирова,

Улице Войкова,

По улице «Сакко — Ванцетти».

Баллада о трех солдатах

Около монастыря Кассино

Подошли ко мне три блудных сына,

В курточках английского покроя,

Опаленных римскою жарою.

Прямо англичане — да и только,

Все различье — над плечами только

Буквы «Poland» вышиты побольше.

По-английски «Poland» значит — Польша.

Это — чтоб не спутать, чтобы знать,

Кого в бой перед собой толкать.

Посмотрели на мои погоны,

На звезду над козырьком зеленым,

Огляделись и меня спросили:

— Пан полковник, верно, из России?

— Нет, — сказал я, — я приехал с Вислы,

Где дымы от выстрелов повисли,

Где мы днем и ночью переправы

Под огнем наводим у Варшавы

И где бранным полем в бой идут поляки

Без нашивок «Poland» на английском

   хаки.

И один спросил: — Ну, как там, дома?

И второй спросил: — Ну, как там, дома?

Третий только молча улыбнулся,

Словно к дому сердцем дотянулся.

— Будь вы там, — сказал я, — вы

   могли бы

Видеть, как желтеют в рощах липы,

Как над Вислой чайки пролетают,

Как поляков матери встречают.

Только это вам неинтересно —

В Лондоне ваш дом, как мне известно,

Не над синей Вислой, а над рыжей

   Темзой,

На английских скалах, вычищенных

пемзой.

Так сказал я им нарочно грубо.

От обиды дрогнули их губы.

И один сказал, что нету дольше

Силы в сердце жить вдали от Польши.

И второй сказал, что до рассвета

Каждой ночью думает про это.

Третий только молча улыбнулся

И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.

Видно, это сердце к тем английским

   скалам

Не прибить гвоздями будет генералам.

Офицер прошел щеголеватый,

Молча козырнули три солдата

И ушли под желтым его взглядом,

Обеспечены тройным нарядом.

В это время в своем штабе в Риме

Андерс с генералами своими

Составлял реляцию для Лондона:

Сколько польских душ им чорту продано,

Сколько их готово на скитания

За великобританское питание.

День считал и ночь считал подряд,

Присчитал и этих трех солдат.

Так, бывало, хитрый старшина

Получал на мертвых душ вина.

. . . . . .

Около монастыря Кассино

Подошли ко мне три блудных сына,

Три давно уж в глубине души

Мертвые для Лондона души.

Где-нибудь в Варшаве или Познани

С ними еще встретиться не поздно нам.

Ночной полет

Мы летели над Словенией,

Через фронт, наперекрест,

Над ночным передвижением

Немцев, шедших на Триест.

Словно в доме перевернутом,

Так, что окна под тобой,

В люке, инеем подернутом,

Горы шли внизу гурьбой.

Я лежал на дне под буркою,

Словно в животе кита,

Слыша, как за переборкою

Леденеет высота.

Ночь была почти стеклянная,

Только выхлопов огонь,

Только трубка деревянная

Согревала мне ладонь.

Ровно сорок на термометре,

Замерзает ртути нить.

Где-то на шестом километре

Ни курить, ни говорить,

Тянет спать, как под сугробами,

И сквозь сон нельзя дышать,

Словно воздух весь испробован,

А другого негде взять.

Хорошо, наверно, летчикам:

Там, в кабине, кислород —

Ясно слышу, как клокочет он,

Как по трубкам он течет.

Чувствую по губ движению,

Как хочу их умолять,

Чтоб и мне, хоть на мгновение,

Дали трубку — подышать.

Чуть не при смерти влетаю я,

Сбив растаявшую слезу,

Прямо в море, в огни Италии,

Нарастающие внизу.

. . . . . .

. . . . . .

А утром просто пили чай

С домашнею черешнею

И кто-то бросил невзначай

Два слова про вчерашнее.

Чтобы не думать до зари,

Вчера решили с вечера:

Приборов в самолете три,

А нас в полете четверо;

Стакнулся с штурманом пилот

До вылета, заранее,

И кислород не брали в рот

Со мною за компанию.

Смеялся летный весь состав

Над этим приключением,

Ему по-русски не придав

Особого значения.

Сидели дачною семьей,

Московскими знакомыми,

Я и пилот и штурман мой

Под ветками с лимонами…

Двум сыновьям я пожелать

Хочу, как станут взрослыми,

Пусть не совсем того, что мать, —

Но в главном с ней сойдемся мы, —

Хочу им пожелать в боях

И странствиях рискованных

Богатства лишь в одном — в друзьях,

Вперед не приготовленных,

Таких, чтоб верность под огнем

И выручка соседская,

Таких, чтоб там, где вы втроем,

Четвертой — Власть Советская.

Таких, чтоб нежность — между дел,

И дружба не болтливая,

Таких, с какими там сидел

На берегу залива я.

Далеко мир. Далеко дом,

И Черное, и Балтика…

Лениво плещет за окном

Чужая Адриатика.

Немец

В Берлине, на холодной сцене,

Пел немец, раненный в Испании,

По обвинению в измене

Казненный за-глаза заранее,

Пять раз друзьями похороненный,

Пять раз гестапо провороненный,

То гримированный, то в тюрьмах

   ломанный,

То вновь иголкой в стог оброненный.

Воскресший, бледный, как видение,

Стоял он, шрамом изуродованный,

Как документ сопротивления,

Вдруг в этом зале обнародованный.

Он пел в разрушенном Берлине

Всё, что когда-то пел в Испании,

Всё, что внутри, как в карантине,

Сидело в нем семь лет молчания.