Другу, жительствующему в Тобольске - [2]

Поэтому так все непросто с лестными сравнениями. Скажите тоже, северная Венеция. А почему не западный Константинополь? В конце концов, задумывалось все как четвертый, что ли, Рим, но чтобы на нечеловеческой красоты лице было европейское выраженье. И нельзя сказать, что вышла гримаса. Вышлa смутная улыбка, о значении которой не хочется думать. И само лицо благосклонной богини Невы не кажется принадлежащим к известным антропологическим типам. Европейский форпост-миссия-аттракцион в стране, которая Европой не была и никогда не будет, — о если бы! (Ты что-то рассуждал о потемкинских деревнях — кстати, они были настоящими, это тоже миф, — так и деревни сгодятся. Назови как хочешь. Хоть как-то назови.) А что порфиру отобрали, так это ни с кем нас не сблизило, а, напротив, позволило окончательно замкнуться. Вот развенчанная Москва была в ХIХ веке вместе со всем народом, а Петербург, что ему ни сделай, по-прежнему сам по себе и для себя. Хорошо, конечно, что теперь вся страна шлет проклятия не нам, а Москве, но что это меняет. Не нужны мы никому, разве что в жанре кунсткамеры.

Почему и мила компатриотам самодостаточная деятельность псалмопевца. Ни о каком другом городе столько не писали, особенно стихи свободно текут, как будто прорывает хронически рецидивирующий нарыв: то у одного, то у другого, в сумме беспрестанно. А приходилo ли тебе на ум, что в посвященных любимому городу пoэтических разливах желчи (бодрый, славный ХVIII век оставим в скобках) доброе чувство попадается лишь эпизодически, подобно даже не островку, а бесполезному в условиях бурного моря надувному кругу. Это, между прочим, еще до “Медного всадника” началось: у Рылеева есть, у Хомякова, разумеется, и у кого-то вот-вот проскочит словцо “Вавилон”. Потом как плотину прорвет, полетит тяжелая вода проклятий. Аполлон Григорьев так прямо и сказал: “Будь проклят ты!” И грубое слово ввернул. Грубое слово, конечно, еще ничьих стихов не испортило, но зачем же соль лопатой разбрасывать, от этого обувь портится. Ладно Некрасов или славянофилы — им по должности положено, — но ведь и нежнейший Анненский, и тишайший Вячеслав Иванов не поскупились приложиться оплеухой. И срифмовано у всех одно и то же: дворец, тюрьма, бордель, отсутствие совести и подлинного патриотизма и — куда уж ее девать — погода. Вот вам, короче, парадный подъезд. Вали волку на холку. Боже, думаешь. И что приличные, хорошо воспитанные люди вытворяют на почве несчастной любви.

Ничем иным не объяснишь — только пароксизмами оскорбленного, отвергнутого, незамеченного чувства. “Самолюбивый, пустой, моложавый”! Писать о городе как о женщине, которая не дала, — мило, не слабо. Пусть грамматически Петербург мужского рода, но я прозреваю в нем неопалимый соблазн бесполости. Или это гностическое божество, ослепительный андрогин — всё то, что непостижимо, недостижимо, невозможно и привязывает к себе крепче цепей и обетов, почти по Северянину: “Как безответно! Как безвопросно! Как гривуазно!” Но всюду — боль. При чем здесь совесть и география, просто есть любовь страшнее смерти. Красота злых глаз, холодные объятия божества — кто не отдаст за них имеющуюся в наличии жизнь? И отдают. Но в стихах бранятся. Потому что жизни все-таки жаль.

Да! Но, хочу тебе сказать, мы — то есть жители, а не поэты — к родному божеству в процессе эволюции приспособились. Богатые метафорами припеванья о костях, болотах, проклятьях и прочем умышленном прибубнились до автоматизма считалочки — а там ведь тоже месяц вынимает из кармана ножик. Чего костей стыдиться? Во-первых, не чуждые, во-вторых, если живые от них и отличаются, то не в лучшую сторону, и дажe приезжая рубенсовская женщина покорно превращается в нормальную чахоточную деву. Я уже давно не смотрю ни по сторонам, ни в зеркало. Компатриоты так и ходят, глядя либо под ноги, либо — высоко поверх всего; в первом случае им грозит встреча с ментом, во втором — со строительной ямой. Приходится совмещать, делать балетную ножку, быстро поглядывая то вверх, то вниз, но ни в коем случае — друг на друга. А лучше всего сидеть дома и глядеть на дно стакана.

И сердце бьется, не причиняя боли; способность ничему не удивляться у каждого в крови, как алкоголь. Сегодня отобрали трамвай, завтра отберут что-то другое, но возместят очередным неудобоописуемым памятником — Бродскому, скажем. (Пусть и его на лошадку посадят, а в руке будет не меч, но мир, или иная аллегория.) И между этими памятниками в стиле державных святынь и европейским авангардом в смелой трактовке местных зодчих, которых государь всё не удосужится приказать ослепить, классически мечется бедный и маленький человек — Евгений, или я, или еще кто-нибудь. А чистая публика катается на Островах — в ландо моторном, в ландо шикарном. А талант как может уклоняется от Шиллера и славы, с улыбкой размениваясь на блестящую мелочь; “Войну и мир” здесь точно никто не высидит. Это не агония, это такая неизвестная науке форма жизни. Жаловаться глупо, гордиться — стыдно. Любить, конечно, можно, почему нет — любовь чувство святое, приятное чувство, согревающее душy, если таковая имеется. У Пeтербурга-то она точно есть, об этом и авторитетные книги написаны; наплевать, что чижики мрут и даже морозов нет — просто всегда холодно. А дальше постскриптум, какие-нибудь слова о накопившейся усталости — жалкие, как слезы тоски по нecyщecтвующей родине, любви к фантому. И еще жаль, что поэты давно ушли путем помянутых чижиков. Любопытно, что думает по этому поводу любимый город, нет ли печали по ясному голосу Филомелы, который звучит теперь на берегах Ахерона. Ничего не думает. Говорю же: божество. Божеству к лицу антропофагия.