Другой в литературе и культуре. Том I - [36]

сигнализацию встроить и в тело.

Ведь пожар в одной голове

всегда может перекинуться на другую,

и тогда полыхнет весь город.

Для этого-то и нужны –

качественная изоляция индивидов,

система пожарной тревоги,

самый простой телефонный номер,

также, вероятно, призванный напоминать об одиночестве

и невозможности солидарности.

«Качественная изоляция индивидов» – опасный симптом и следствие «системы пожарной тревоги», то есть властных стратегий и институтов установления контроля над общественным сознанием. В сферу таких институтов попадает и церковь, которая активно сотрудничает с государством. Эти процессы нашли отражение в тексте П. Арсеньева «Религия – это стоматология», который стал идейно-художественной основой акции протеста на паперти Казанского собора в 2008 году[173]:

Итак: Религия – это Стоматология.

Она настаивает на ежедневном отправлении культа –

утром после еды и вечером перед сном.

Также полагается два раза в год показываться

специалисту для профилактического осмотра.

Она уверяет, что вы все равно обратитесь к ней,

особенно если слишком долго были беспечны.

И вы действительно начинаете чувствовать,

что все окружающее лишь суета сует,

что мир, расположенный за границами полости рта,

иллюзорен, что его как бы нет.

Что вы совсем запустили самое дорогое

(а этот сервис и вправду недешев),

ведь что бы ни говорили,

каждый из нас умирает наедине со своими

зубами.

И каждого из нас на Страшном Приеме спросят,

заботился ли он об их спасении,

а как нет, то ему уже поздно будет взывать к deus ex бор-machina.

В данном фрагменте за счет перекодирования культурных символов и построения исторических аналогий дискредитируются тоталитарные стратегии власти. Смысловым центром становится категория свободы, в том числе свободы высказывания, которая понимается как высшая ценность, подавляемая властным дискурсом. Автор строит текст как многоуровневую метафору, задавая в заглавии смысловой вектор понимания религии как института, занимающегося «ртами», то есть регулирующего «глас» эпохи. Образ стоматолога соотносится с образом «мудрого модератора», а пространство стоматологического кабинета – с пространством аудитории. Это встраивается в систему, ответственную за формирование общественного сознания, чему противостоит поэт:

Вначале слово было у немногих,

и поэтому речь шла о них же.

Когда угнетенные заговорили,

придрались к их запаху изо рта.

Так появилась Стоматология.

Так появилась Церковь.

И многие прочие богоугодные заведения.

Ключевую роль в произведении играет метафора «религия – это стоматология», акцентируя в первой строке наличие исторической дистанции и дуальности начал («тогда и сейчас», «немногие и остальные»). Исторический контекст, допускающий аналогию с советским тоталитарным режимом, когда большинству «не давали открыть рот», позволяет провести параллель с настоящим, когда многим «заткнуть рот» уже невозможно. Аналогом регулятивных институций советской эпохи становится религия как институт контроля за «ртами» и сознанием маcс.

Мысль о невозможности искреннего и открытого высказывания в обществе тотального контроля присутствует во всех текстах Арсеньева. Иногда она модифицируется в образ молчащей толпы.

Образ молчаливого и пассивного Другого таит в себе опасность. Так, в «Поэме солидарности» граница пролегает между поэтом и Другим из мира толпы. Мир поэта – это открытый мир улицы, мир толпы – замкнутое пространство аудитории. Людская масса недееспособна, бездействие мотивируется невозможностью перейти семантическую (топологическую) границу:

Возвращайтесь в аудитории,

они защищены от сумбура улицы –

бесподобной-архитектурой-модерн-фасадом,

Защищены от всей этой глупости и надсады –

– от ежедневных убийств нацменов

– и от цен на нефть колебаний,

– от брюзжаний бомжа

– и от дубинок режима,

– от всего этого «централизованного постмодернизма».

Здесь значимо описание улицы как пространства, где происходят события, которые маркированы негативно, но тем не менее притягательны для субъекта. «С самого начала эпохи модернити, – отмечает Бауман, – города были сборищем безымянных толп, местом встречи чужеземцев…» Эти чужеземцы, Другие, «несли с собой отсутствие определенности: трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагируют на те или иные поступки; нельзя сказать, являются ли они друзьями или врагами, – и ничего не остается, кроме как относиться к ним с подозрением»[174]. Страх перед Другим, недоверие к нему осмысляются автором в логике «принципа неполноценности» М. Бланшо. Сознание несовершенства субъекта «происходит от его собственной неуверенности в самом себе, и, чтобы осуществиться, ему необходимо нечто другое или некто другой»[175]. Страх внушен сознанием собственного бессилия и несостоятельности – укрыться от них, как и от сумбура улицы, можно в «аудитории», защищенной «бесподобной-архитектурой-модерн-фасадом». Текст Арсеньева, как нетрудно увидеть, строится на инвертированном представлении «о безопасном доме как о смысловой метафоре»[176]. Дом – не символ безопасного существования, а символическое пространство мнимого «спасения», которое находится все в том же чужеродном пространстве городской среды.