Другой Брежнев - [16]

Конечно, товарищи юного Леонида не хотели уподобляться «крупным рабовладельцам» или мещанам, и «танцульки» среди них считались делом немного стыдным. «Я его учила, — вспоминала Виктория Брежнева, — вальс, падеспань, полька… Я хорошо танцевала». Научившись этому искусству, Леонид полюбил танцы. «Ему нравились красивые женщины, — замечала Любовь Брежнева. — Говорил им комплименты, прекрасно танцевал». Друзья Леонида, которые смотрели на танцы косо, присвоили ему за это и за легкую походку насмешливое прозвище «Балерина». Он неплохо танцевал даже в 60-е годы. Сохранился снимок, где генсек, уже с двумя звездами на груди, танцует в паре со своей взрослой дочерью Галиной (она танцует в туфлях на очень высоких каблуках-шпильках, по моде 60-х годов).

Сотрудник генсека Георгий Шахназаров описывал такую сценку: «После хорового пения у него появляется охота потанцевать на воздухе. В просторную беседку, расположенную над озером метрах в ста от дома, приносят столик, водружают японский проигрыватель и запускают заранее подготовленную пленку с записями старомодных танго, фокстротов, вальсов…». Знал Брежнев и народные танцы. Нами Микоян вспоминала один из юбилеев 50-х годов: «Когда заиграла музыка кавказскую лезгинку, Леонид Ильич вышел на свободную часть зала и стал с жаром танцевать…» «Ну просто танцор», — как-то раз насмешливо отозвался о нем Хрущев.

Но вернемся в 20-е годы. Комсомольцы тех лет, как мы уже говорили, всячески старались показать безразличие к своей внешности. Это касалось и парней, и девушек.

— Вам, наверное, хотелось приворожить парня? — спрашивал писатель Владимир Карпов у Виктории Брежневой.

— Конечно, хотелось! — отвечала она. — Жених он был видный, серьезный. Учился прилежно — значит, думал жизнь основательно устраивать. Как его приворожить? Тогда украшений не носили — буржуазный пережиток! Ни сережек, ни колец, губ не красили, щек не румянили — все натуральное. Прически делали девушки без щипцов: то на гвоздики, то на бумажку накручивали. Стрижку носили короткую, называлась — под фокстрот. Сзади коротко, а впереди волосы начесывали — высокий чубчик получался!

Виктории хотелось, чтобы и ее жених выглядел более модным, красивым. «Прическа у него была на косой пробор, — рассказывала она. — Не шла ему. Я ему потом прическу придумала, он с ней всю жизнь проходил. Познакомились в двадцать пятом году, в двадцать восьмом поженились…».

Между прочим, в те годы молодежь не придавала особого значения расписке в загсе. И браки, и разводы совершались довольно легко. Курская газета «Молодняк» писала в 1927 году: «Очень распространено среди молодежи мнение, что молодежи никакого закона о браке не нужно. Парни и девушки так просто должны сходиться, если любят друг друга. Многие легко и просто отрицают всякий закон о браке…»

«Во все мы тогда верили». К концу 20-х годов страна подошла к новому перевороту — «великому перелому». Максим Горький писан: «Это переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего. что было сделано партией. Уничтожается строй жизни. существовавший тысячелетия, строй, крторый, срзаал. яе-ловека крайне уродливо-своеобразного и способного стинктом собственника». Молодой землемер Леонид Брежнев оказался в самом центре происходящих событий.

Что чувствовали, переживали участники «великого перелома», которым поневоле приходилось исполнять зачастую суровые указания сверху? Подробный рассказ о своих переживаниях оставил писатель Лев Копелев, который принимал участие в изъятии хлеба у крестьян. Он вспоминал, что от крестьян ему приходилось слышать примерно такие отчаянно-насмешливые монологи:

— Берите. Забирайте. Все берите. От еще в печи горшок борща. Хоть пустой, без мяса. А все ж таки: бураки, картопля, капуста. И посоленный! Забирайте, товарищи-граждане! Вот почекайте, я разуюсь… Чоботы, хоть и латаные-перелатаные, а, может, еще сгодятся для пролетариата, для дорогой Советской власти…

«Было мучительно трудно все это видеть и слышать. И тем более самому участвовать». Будущий писатель черпал уверенность не из книг, а от старших товарищей: «Убедительнее были те люди, которые в моих глазах воплощали, олицетворяли нашу правду и нашу справедливость…». Один из них спокойно объяснял Копелеву: «Так вот, я куркулей с детства ненавижу. Хуже, чем всех панов-помещиков, юнкеров, офицеров. Те хоть прямые враги. Панскую белую кость за версту видно, кто он есть. И с них даже хорошие люди бывают. Ленин с кого вышел? Еще и другие были. А эти, кто с грязи в князи повылезли, кто сами волам хвосты крутили, в навозе росли!.. У них ни науки, ни уважения. Они до наймита, до бедняка такие безжалостные, что хуже всех панов. Да хоть бы даже своя кровь, сродственник, они за копейку глотку перервут. Голодному корку пожалеют. Умирать будешь — воды не подадут. Потому — кто умирает, от него уже никакого интересу».

Испытывал ли что-то похожее на описанные переживания Леонид Брежнев? Мы можем об этом судить по признанию, которое Леонид Ильич сделал в 1981 году. В разговоре со своим сотрудником Вадимом Печеневым он сказал: «Да, во все мы тогда верили. И как было без веры… Придешь в крестьянский дом излишки хлеба забирать, сам видишь, у детей глаза от буряка слезятся, больше ведь есть нечего… И все же отбирали, что найдем из продовольствия. Да, во все мы очень крепко верили, без этого жить и работать было нельзя…»