Другое начало - [36]

Идя в цирк и проходя мимо ложи императора, гладиаторы восклицали: Ave Caesar, morituri te salutant… Здесь я хочу говорить о писателе, который прошел мимо ‘Цезаря’, потупя взор, и ничего не сказал. ‘Цезарь’ — общество, толпа, ‘всеобщее признание’; гладиатор перед ареной — Леонтьев. Он был бы даже ‘избавлен от смерти’, наконец даже был бы посажен рядом с ‘Цезарем’, скажи он ‘Ave Caesar! Salve plebs!’ Но он промолчал. И умер в муке, растянутой на тридцать лет.

Леонтьев умер в 1891 году. Таким образом, момент, когда ему ради верного успеха достаточно было сказать «Приветствую тебя, Цезарь-толпа», приходится по Розанову на 1861 год.

Далее у Розанова следует всеми цитируемое место, что строй тогдашних, т.е. во время знакомства на последнем году жизни Леонтьева, мыслей этого последнего «до такой степени совпадал с моим, что нам не надо было сговариваться, всё было с полуслова понятно». Мало кто обращает внимание, что через 2 страницы у Розанова сказано: «Таким образом, точек расхождения было множество». Вовсе не строй мыслей их сблизил. Розанов, как позже Бердяев, почуял в старике родную волю.

С Леонтьевым чувствовалось, что вступаешь в ‘мать-кормилицу-широку-степь’, во что-то    дикое и царственное (всё пишу в идейном смысле), где или ‘голову положить’, или ‘царский венец взять’. Еще не разобрав, ктó и чтό он [т.е. стало быть до всякого «строя мыслей» и «точек расхождения», чутьем, а не подсчетом], да и не интересуясь особенно этим, я по ‘метам’ безбрежного отрицания и нескончаемо далеких утверждений (чаяний) увидел, что это человек пустыни, конь без узды; и невольно потянулись с ним речи, как у ‘братьев-разбойников’ за костром.

Тут было прямо какое-то возрождение «афинизма», древней вечевой свободы, «шумных агорá» афинян, страстной борьбы партий и чудного эллинского «на ты» с богами и с людьми, да и не возрождение даже, а сам он и «был в точности как бы вернувшимся с азиатских берегов Алкивиадом, которого не догнали стрелы врагов, когда он выбежал из зажженного дома возлюбленной».

Что касается идей, то в них не было большой сложности. Правда, при небывалой свободе этого человека волны его ума заносило решительно в бесконечность. Крайними упорами для этих волн, страшивших несомненно и его самого, он назначил две равно дорогие ему вещи, шире которых уже ничего нельзя было расставить: с одной стороны монастырь, который, как предсказано, до Антихриста достоит, а с другой «красивые варшавские, особенно конные, полки, где служит Вронский и его собратья». Не богато идеями? Как сказать. Взять Герцена, да и Соловьева; все их разнообразные поделки из одной породы камня. В Леонтьеве поражает нас разнопородность состава, при бедности тезисов. Недаром же он вдруг открывает в своих южных повестях пафос туретчины. “‘Ах ты, турецкий игумен’, — не мог я не ахнуть, перечитав у него разговор одного муллы с молодым турком, полюбившим христианку […] турки везде почти выходят мужественнее и героичнее, более, так сказать, похожи на конных солдат в Варшаве, тогда как балканские славяне все похожи на петербургских адвокатов, что для Леонтьева было до последней степени несносно».

Своей посмертной услугой Леонтьеву Розанов считает однако то, что он уговорил написать о нем в словарь Брокгауза и Ефрона именно Соловьева[47]. Соловьев был прекрасная по податливости и мягкости душа, да и Леонтьева он сам любил, но всё стеснялся либеральных редакторов издания, которые могут подняться на дыбы против большой статьи о мракобесе. Шесть страниц получилось.«Статья эта мастерски написана и есть прекрасное общее введение в систему его мышления».

Леонтьеву, говорится там, удалось привести свои пестрые (точнее было бы сказать, цветные) мысли только к формальному единству. По серьезному счету у него не обнаруживается согласия даже между верой, надеждой и любовью: верил в истину христианства; надеялся на основание некой великой неовизантийской или греко-российской культуры; любил всё красивое и сильное. Целое ускользает. И опять же ненависть к раковой опухоли Европы, уравнительству. Если тут естественный процесс предсмертного разложения, то зачем спрашивается его ненавидеть? Это хуже чем бить камень, о который споткнулся. Добро бы Леонтьев, подобно славянофилам, представлял вообще всю западную историю плодом человеческого злодейства; тогда было бы логично бранить Европу. Так нет же! Известна леонтьевская насмешка над нравственным пафосом славянофилов:

Правда, истина, цельность, любовь и т.п. у нас, а на Западе — рационализм, ложь, насильственность, борьба и т.п. Признаюсь — у меня это возбуждает лишь улыбку; нельзя на таких обще-моральных различениях строить практические надежды. Трогательное и симпатическое ребячество это пережитой уже момент русской мысли.

И в некрологе «Памяти К. Н. Леонтьева», написанном в Петербурге 14 декабря 1891 года, Соловьев еще больше недоумевает, на этот раз не из-за страстных нападок покойного на бедного умирающего, Запад, а из-за его непонятной любви к умершему, Византии. Византизм какая-то мозаика из самодержавия, православия, дисциплины, иерархии, больше чиновнической чем аристократической. «Идеал должен быть