Другое Место. Рассказы - [44]

Воули в прежние годы поднимался на крышу и восхищался открывающимся с нее видом ничуть не меньше самого мистера Блека. Но теперь он об этом не думал, ибо содержимое выпитых им стаканчиков, крепостью значительно превосходящее пиво, которое он обычно пил в этот час, чудесным образом вызывало яркое воспоминание о статуях, о мыслях и чувствах, которые они вызывали, а потому вечеринка, со всем ее блеском и шумом, обратилась если не в сон, то в грезу наяву. Тем не менее он, как и остальные, подошел к поручню, который тянулся вдоль края крыши, и посмотрел на расстилающийся внизу огромный город.

Все три статуи, которые он видел раньше, вновь возникли перед ним, и он сразу их узнал, а кроме них заметил десятки других, форму и очертания которых не мог хорошо разглядеть, поскольку они стояли далеко. Статуи возвышались над почти незнакомым городом, потому что едва ли не все высокие здания, которые он раньше видел с этой самой крыши, исчезли. Изменилась вся панорама, и лишь реки и большие парки остались прежними. Конечно, это был Лондон, но Лондон, которого он никогда раньше не видел и, — Воули это знал, — не увидит потом. Ему хватило времени лишь на то, чтобы хорошенько разглядеть этот невиданный Лондон, залитый ярким солнечным светом, а потом огромные статуи, странные дома и улицы подернулись туманом, поблекли и исчезли. Вернулся мрачный город, по которому он бегал столько лет, и этот город ждал, что Воули станет, как прежде, описывать происходящие в нем бессмысленные события. И из затягивающей сознание Воули темноты вырвался громкий крик отчаяния.

Происшедшее с ним сочли нервным срывом, и прошло несколько месяцев, прежде чем он вернулся к работе. Потом, после долгих споров с семьёй, иногда вселяющих надежду, иногда ожесточённых, Воули, по его просьбе, перевели в провинциальную газету, «Берменли ивнинг рекорд», контролируемую издательским домом «Дейли рекорд», где он до сих пор пишет о заседаниях городского совета, промышленных ярмарках, праздниках на открытом воздухе и благотворительных базарах, — тихий, стареющий мужчина, который мало говорит и иной раз вдруг застывает, растерянно уставившись в никуда.

СЛУЧАЙ В ЛИДИНГТОНЕ Перевод В. Завьяловой

Поезд стал набирать скорость. Пожалуй, сейчас самый подходящий момент, подумал Кобторн. Наклонившись вперед, он повернулся, чтобы стряхнуть пепел с сигареты.

— Между прочим, — сказал он, не отводя глаз от пепельницы, — я министр, и этот департамент — моя епархия.

— Вот оно что, — ответил пассажир.

В его голосе не прозвучало ничего, кроме элементарной вежливости. Либо такое заявление не произвело на него никакого впечатления, либо показалось наглым обманом. Это был полноватый парень со скуластым бледным лицом, столь же ничем не примечательным, сколь и его мятый костюм. Англичанин, решил Кобторн, скорее всего какой-нибудь клерк или же чиновник не выше помощника секретаря. Как бы там ни было, но по нему никак не скажешь, что он встречает членов кабинета министров каждый божий день.

— Да. Я сэр Джордж Кобторн. — И он устремил довольно суровый взгляд через купе, все еще освещенное послеполуденным солнцем. Он знал, что не в состоянии отрекомендоваться, не намекнув на важность собственной персоны, и это усиливало его раздражение. Именно потому, что он набросал конспект своей речи для сегодняшнего вечера, подумал он, ему и не следовало вступать в неблагодарный разговор с этим парнем.

Мужчина едва кивнул. Он не отличался суетливыми манерами и, похоже, никогда не тратил энергию на ненужные движения и слова — черта характера, которую Кобторн так и не сумел приобрести. Еще одна причина, почему этот человек его сильно раздражал.

— Сегодня у нас в Лидингтоне многолюдное собрание, — услышал Кобторн собственный голос. — Я делаю на нем довольно важное политическое заявление.

Мужчина улыбнулся и опять кивнул.

— Разумеется, предварять его я не могу, — продолжал Кобторн, решив пробудить к себе интерес, — но тем не менее скажу, что оно означает перелом в политике, который… гм… ощутимо скажется на жизни каждого из нас. Так напишут завтрашние газеты. — Тут лицо его расплылось в приветливой ухмылке, которая неизменно, чуть ли не автоматически возникала у него при каждом упоминании о прессе.

Пассажир улыбнулся снова только из вежливости. И Кобторн знал: скажи он, что намерен разводить домашнюю птицу или купить новый комплект покрышек для своей машины, парень отреагировал быт точно таким же образом. Неопровержимо одно: все, что говорил или делал Кобторн, по мнению этого типа, лишено всякого смысла.

Право, это было возмутительно. Кобторн пожалел, что вообще затеял с ним разговор. Но теперь, когда ему испортили настроение и это, не приведи бог, могло сказаться на речи, предстоящей ему сегодня, он чувствовал, что должен был закончить его хотя бы с небольшим моральным перевесом. Тем более, что этого типа непременно следовало осадить.

— Надеюсь, я вам не докучаю, — с ехидством сказал Кобторн. — Нам, политикам, свойственно забывать, что есть еще люди, не желающие принимать близко к сердцу положение дел в собственной стране, — закончил он с саркастическим смешком.