Другое имя. Септология I-II - [20]

Да и вообще, в усадьбе завсегда дел по горло, по хозяйству много работы требуется, говорит Аслейк

и продолжает, он, мол, изо всех сил старался обихаживать хозяйство, жилой дом, сеновал, надворные постройки, коптильню, лодочный сарай, однако в последние годы мало что делал, вот жилой дом надо бы покрасить, да и остальные постройки тоже, давно пора, но все ж таки вскорости жди обвала, он уверен, срок близок, с каждым днем все ближе подступает, отчасти поэтому он особо не надрывался, что проку красить дом или иные постройки, заготовлять дрова и прочее, коли вскорости обвал все снесет, вот так он думал, правда, от этаких помыслов особого толку нет, это скорее просто оправдание безделья, своего рода маскировка собственной лени, да и вообще глупость, ведь все до него старались содержать усадьбу в полном порядке, и все ими построенное стояло и стоит по сей день, как было всегда, и жилой дом, и сеновал, и надворные постройки, и коптильня, и лодочный сарай, и труда во все это вложено ох как много и родителями его, и дедами, и прадедами, и прапрадедами или как уж их там всех прозывают, предков-то, он в мыслях своих дальше дедов не заходил, ему довольно, остальные – часть великого безмолвия, так он считает, и о том, что стало частью великого безмолвия, думать незачем, незачем в нем копаться, оно просто было и есть великое безмолвие, им и останется, говорит он

Да, говорю я

Великое безмолвие, говорит он

и я думаю, надо бы сказать, что великое безмолвие – это Бог и что как раз в безмолвии можно услышать Бога, но тотчас же думаю, что лучше ничего не говорить, и мы просто стоим, и я думаю, что это, как и все прочее, слышал от Аслейка не счесть сколько раз, ведь он, коли войдет в раж, способен говорить вполне связно до бесконечности, а все из-за того, что он очень много времени проводит в одиночестве, думаю я, и даже если он все это говорил раньше, каждый раз оно как бы в новинку, думаю я, потому что в рассказе всегда есть кое-что новое, кое-что он сообщает чуточку по-другому, смотрит как бы другими глазами, думаю я, а Аслейк говорит, что мучает его только одно, да нет, не то, что он так и не женился, нет, баба-то могла стать сущей пыткой и обузой, в этом смысле он прирожденный одиночка, отшельник, так сказать, однако… – говорит он и надолго умолкает

Ты о чем? – говорю я

Ну, говорит он

Что «ну»? – говорю я

Что нет никого, кому усадьба отойдет после меня, говорит Аслейк

и снова глядит в пол, потом поднимает голову, смотрит на печку и говорит, что, пожалуй, надо подложить еще полешко, хорошее сухое березовое полешко, говорит он, и я вижу, как Аслейк идет к печи, открывает топку, подкладывает полешко и закрывает топку, а я думаю, что все-таки зря не угостил Асле стаканчиком в бергенском Трактире и вообще-то его надо бы отвезти в Неотложку, но он нипочем бы не согласился, последнее время он, Асле, совсем плох, ведь когда не пьет, постоянно думает наложить на себя руки, вроде как совсем ему стало невмоготу, и надо было мне заглянуть к нему, думаю я, ну почему же я проехал мимо? потому что тяготился визитом к нему? потому что неохота мне было идти в Трактир? а теперь, думаю я, Асле сидит там на диване, длинные седые волосы зачесаны назад и стянуты на затылке черной резинкой, подбородок в седой щетине, и он дрожит, дрожит, думаю я и вижу, как Аслейк отходит к мольберту, становится перед ним и смотрит на картину, которую я пока не закончил, а я иду к печке, открываю заслонку и, хотя Аслейк только что подложил полено, кладу еще одно, стою у открытой топки, смотрю в огонь и вижу Асле, он сидит на диване и думает, что еда ему теперь не в радость, он знает, надо поесть, только вот аппетита нет, прямо с души воротит, он пытается поесть, однако его сразу начинает мутить, он выплевывает еду, ищет выпивку, но нельзя же пить на голодный желудок, он всегда соблюдал это правило, и день уже в разгаре, и, как ни тяжело встать и как ни тяжело брести по полу, шаг за шагом, а надо, надо это сделать, хоть он и дрожит всем телом, и больше всего дрожат руки, во всяком случае, надо выпить, хлебнуть спиртного, думает Асле, поднимается, ставит на пол одну ногу, потом другую, чувствуя, как его всего трясет, и он думает, что надо пойти на кухню и выпить, идет на кухню, кое-как откручивает крышку бутылки, что стоит на кухонном столе подле стакана, обхватывает бутылку обеими руками, опускает горлышко в стакан и умудряется налить, не расплескав, трясущимися руками берет стакан, подносит ко рту, залпом осушает, трясущимися руками ставит стакан на стол и стоит, опершись на край стола, закрывает глаза, делает глубокий вдох, медленно выдыхает, вдыхает и выдыхает несколько раз, потом снова обхватывает бутылку обеими дрожащими руками и, дрожа всем телом, наливает еще стакан и чувствует, как приятное тепло бежит по телу, и замечает, что руки дрожат поменьше, и его тотчас охватывает теплая приятность, думает Асле, а теперь, думает он, надо свернуть добрую самокрутку, достает из заднего кармана пачку табаку, вполне ловко сворачивает самокрутку, раскуривает, и как же приятно чувствовать, как дым растекается по телу, думает он, н-да, самокрутка это тебе не сигарета из пачки, думает Асле и прикидывает, не пойти ли в Трактир, и видит, как сидит один в Трактире, читает газету, народу в Трактире мало, потом входная дверь открывается, и на пороге стоит женщина, примерно его возраста, лет сорока-пятидесяти, с белокурыми волосами до плеч, и Асле видит, что она оживляется, заметив его, Асле, и идет к нему, и он тоже вроде как оживляется, глаза оживают