Другие лошади - [50]

– Сегодня, – решает учитель.

И от этой мысли ему почему-то становится спокойнее.

И в это же время участковый Акинфеев твёрдой походкой идёт мимо дома номер четырнадцать по улице Болтникова.

Акинфеев смотрит на часы и ускоряет шаг, потому что очень хочет посмотреть матч, в котором ворота сборной России будет защищать его знаменитый однофамилец. Во дворе он слышит какую-то возню, но, что там происходит, не видит из-за раскидистых кустов сирени.

– Да плевать на это Болото, – бормочет он. – Просто плевать…

Акинфеев, остановись, давай. Пройди сквозь сирень. Пропустишь ты первый тайм, ничего, справится без тебя твой однофамилец. Тут дела посерьёзнее начинаются. Тут судьбы человеческие вот-вот рваться начнут.

Твой отец, Акинфеев, тоже был участковым. Ездил по деревням. Однажды ему пришла ориентировка. Сбежали зэка. Десять отморозков с автоматом, тремя ружьями и прочей смертью перепились и неспешно идут от одной деревне к другой, убивая всех, кто встретится им на пути.

И он пошёл один на десятерых. Уложил троих. Потом у него кончились патроны, и беспредельщики расстреляли его в упор.

Ты этого не помнишь, Акинфеев, ты родился через два месяца. Но ты знаешь это. Мать рассказала. Да стой ты. Окрика твоего хватит. Просто одного твоего сурового нутряного мужского вида…

Акинфеев переходит с шага на бег трусцой.

– О, ментяра побежал, – вставляет в разговор с собеседником замечание один из тех, перед кем ходили на цырлах те, кто сейчас пинает лежащего у помойки Серёжку. – Чё там, говоришь? Пидорок этот у моей сарайки трётся? Учителишка этот? Ладно. Будет сегодня ловить в помойке свой портфель. Это я, Кича, тебе говорю…

Кича-Кича. О тебе и сказать-то нечего. Ты ведь детдомовский. Дерево твоё вырублено топором. Корни выкорчеваны. А те, которые остались в земле, сожжены. За это ты и ненавидишь «пидорков». Завидуешь им. И маешься.

Не успел Ромашкин выйти из подъезда номер два дома номер четырнадцать по улице Болотникова, как в его кармане противненьким голосом запел мобильник: «Ах, мой милый Августин-Августин-Августин…»

– Алё, – хрипловато поинтересовался Ромашкин.

– Вообще-то с родными детьми так не поступают, – заметила жена и нажала отбой.

Ромашкин затряс головой и позвонил жене:

– Идууу я, щас зайду попрошу, чтобы с долгом подождали.

На этот раз жена нажала отбой без слов.

– Иди, солнышко, папа ждёт тебя у подъезда, – сказала она карапузу, и Ромашкин-сын осторожно запереваливался по ступенькам вниз.

Выйдя из подъезда, Ромашкин-сам застал следующую картину: у помойки на земле возлежал его сосед, долговязый и молчаливый парень Серёжа, вокруг Серёжи стояли четверо гнилых подростков и поочерёдно пытались поднять его в воздух ударом ноги, а поскольку Серёжа закрывался и у шпаны поднять его в воздух не получалось, гопники злились, отчего один из них, по виду пахан, изготовился подпрыгнуть и двумя ногами ударить лежачего в позвоночник.

Подпрыгнуть он успел, но далее его почему-то отнесло в сторону и поставило на землю.

– Ещё раз увижу, выбью все зубы. А потом буду рвать корни, и ты поймёшь, что такое настоящая боль, – пояснил Ромашкин и потряс пахана за шкирку.

– Здорово, больничка! – крикнули из окна.

Ромашкин повернулся и мысленно обрадовался, потому что, хотя гопники были и малолетние, но кто его знает, что у них в карманах. Да и битое стекло у помойки кое-где поблёскивало на солнышке.

– Здорово, Кича! – помахал он рукой соседу, которого все называли не очень понятным словом «смотрящий».

Кичу Ромашкин знал ещё с тех пор, когда работал военврачом в части, стоявшей недалеко от городка. Кича как раз успел послужить там два месяца, потом проворовался и загремел не то что в дисциплинарный батальон, а ещё дальше. И пошло-поехало. Но у Кичи Ромашкин успел вылечить двадцать зубов. И знал про Кичу кое-что, чего про Кичу вообще знать не положено было никому. Смотрящий до смерти боялся бормашины и каждый раз Ромашкин уламывал его как маленького, называя зубы «зубками», и неизменно говорил перед тем как сверлить не самый благоуханный рот:

– Придётся вас немного обидеть.

Про двадцать зубов Кича не забыл и часто говорил Ромашкину, встречая его у подъезда:

– Ромео, если чё, обращайся.

Кича перевёл взгляд с Ромашкина на шпану и сурово изрёк:

– Сдриснули.

Через десять секунд у помойки остался один Серёжа, лежащий на земле.

Ромашкин помчался просить о том, чтобы подождали с долгом. Кича пошёл смотреть футбол. Гопники, как и было велено.

Осторожно и кособоко крался Серёжа к своему подъезду. Даже его рыжие волосы и яркие веснушки не радовались яркому солнышку, побелели. А уж что творилось в душе подростка, одному Богу ведомо.

Ромашкин-младший выкатил из своего подъезда и, к своему великому удивлению, папу на скамеечке не обнаружил. У подъезда вообще никого не было. И он бы заплакал и вернулся, но тут память младшего Ромашкина пронзило воспоминание о некоем месте, мимо которого мама всегда проносила его на руках, роняя строгое: «Не вздумай!»

А место было таинственным. Там пахло очень странно, совсем не так, как в маленькой квартире, которую три раза в неделю прибирала мама и четыре раза в неделю папа. Пахло чудесами и приключениями. И в полумраке сломанного люка можно было увидеть много плавающих в зелёной, словно морской воде удивительных предметов. Один раз Ромашкин-сын увидел там самый настоящий воздушный шар.